Лгунья

Мы познакомились в Ковентри. Казалось бы, встретить там никого невозможно, но я вот умудрилась. Мы были там с моей матерью и отчимом. Отчим мой любил ездить в Ковентри. Не помню, поехали мы туда на выходные или всего лишь остановились переночевать на обратном пути с южного побережья. Мой отчим интересовался такими городами, как Ковентри: его до сих пор одолевали мысли о Второй мировой войне. Он служил летчиком на бомбардировщиках – был одним из тех обаятельных и обреченных молодых людей, кто храбро махал рукой на прощание, залезая в кабину хрупкого самолета, и летел бомбить Европу. Проблема была в том, что, в отличие от подавляющего большинства его друзей, отчим с войны вернулся. И, как ни странно, это стало для него огромным разочарованием. Вообще-то, разочарованием для него было не только это, но и все остальное: Англия, какой он нашел ее по возвращении. Европа, которую он спас. Все пошло прахом, говорил он. Это означало, что состояние мира – синоним морального вырождения для человеческой расы. В зрелом возрасте, по причинам, которых я никогда не могла понять и которых, подозреваю, он и сам до конца не понимал, – возможно, это было нечто вроде инстинктивной, старомодной галантности по отношению к беспомощной молодой женщине, – он женился на моей матери и в комплекте с ней приобрел семилетнюю дочь. Он носил тонкие усики, модные среди летчиков ВВС Великобритании. На свадебных фотографиях он выглядит жалким щеголем. Моя мама периодически просила его сбрить эти усы – однажды пожаловалась мне, что они ее раздражают, – но он ни в какую. Сейчас ему далеко за семьдесят, а усы до сих пор при нем – выцветшие, желтые, как и белки, его слезящихся глаз.

Так вот, в Ковентри мы осматривали руины старого кафедрального собора, расположенного неподалеку от нового, муниципального, и слушали отчима, который сравнивал их, рассуждая о разрушении всего старого и красивого и уродстве нового, которое пришло на смену, – весьма вероятно, что здесь пришлась к месту красноречивая Метафора о Наших Временах – непременно с заглавных букв. Мне было лет восемнадцать, но тогда я была другим человеком, очень самовлюбленным и самодостаточным. Мне казалось, что я совершенно точно знаю, кто я и чего хочу. Только много позже постепенно, год за годом, я начала осознавать, что мои представления о собственных познаниях были обманчивы; что я вовсе не самодостаточна, а скорее наоборот, и со временем это усугублялось. И в пику растущей во мне пустоте. Тони, казалось, становился все более цельным, все более уверенным в себе и несгибаемым. Он знал все правила, понимал смысл всего происходящего. Как будто он подбирал все отслаивающиеся от меня кусочки, как будто был до отказа набит своим «эго», как будто внутри своего полнеющего тела хранил не только самого себя, но и несколько легких, как дымка, фрагментов, принадлежавших когда-то мне. Защищаясь, я научилась менять обличил – в зависимости от ожиданий тех, кто ко мне приближался, – выстроила вокруг себя нечто вроде холодного, тусклого зеркала.

Сперва Тони увидел мое отражение в зеркале на стене пансионата в Ковентри, где мы остановились. Я была еще в том возрасте, когда внешний вид имеет первостепенное значение. Меня сжигало желание быть красивой. Бог знает почему: сейчас я не представляю, почему это казалось мне таким важным. Теперь я предпочитаю прятаться за безликой внешностью ординарного человека, но тогда я хотела быть просто красивой – довольно скромные амбиции. Были моменты, когда под определенным углом зрения, если сузить глаза – отчасти чтобы выглядеть более соблазнительной, отчасти для того, чтобы компенсировать дефекты зрения, – мне казалось, что я немного похожа на Джулию Кристи, но кроме меня, по–видимому, этого сходства никто не замечал. Я стояла в холле, пропахшем вареной капустой, ждала, когда спустится мама, и отрабатывала взгляд а–ля Джулия Кристи, когда открылась входная дверь. Я прекратила свои упражнения, но продолжала смотреть в зеркало, где увидела темноволосого молодого человека, который улыбнулся мне и сказал: «Привет!» И мое отражение улыбнулось в ответ.