Лярва

Не выдержав, он закинул голову и расхохотался. Замалея, весь подавшись вперёд, взирал на хохочущего прокурора горящими взглядом, и дрожавшие его губы говорили ясно, что ему совсем не до смеха. И даже не до вбивания спицы в чьё-то колесо, быть может. Баба Дуня смотрела на свой чайный прибор и сокрушённо покачивала головою. Она перебирала в памяти всё, что племянник рассказывал ей о Лярве, и теперь жалела, что ранее отмахивалась от этих сведений и всё внимание направляла только в сторону ребёнка. Сейчас, сидя за этим столом, она впервые осознала всю опасность Лярвы и всю степень её злодеяний.

— Господи, какие ужасы пришлось перенести бедной Тонечке! — Она вздохнула, причмокнула губами и задумчиво, тихонько отпила из чашки.

В этот момент у Замалеи не выдержали нервы — и он сорвался.

— Да хватит уже причитать об ужасах и о бедной Тонечке! — возбуждённо воскликнул он и вскочил с места с красным лицом и с добела сжатыми кулаками. — Это всё в прошлом, в конце концов! Тут о будущем надо думать, а не о прошлом! Извините меня, конечно, но… но хотелось бы знать, что нам теперь делать?! — Он особенно выделил слово «теперь». — Как теперь защищать самих себя от этой маньячки? Да и не только себя — у меня семья, в конце концов! Что теперь делать? Вот что делать? Вот вы имеете представление, господин прокурор, что нам делать и как нам защищаться?

Он долго ещё выкрикивал, как попугай, своё «что делать» и бегал вокруг стола кругами. Наконец утомился и всей тушей плюхнулся на прежнее место, тяжело переводя дух и обливаясь потом. Лицо его было красным, мокрым и мелко подёргивалось; он старался не смотреть на собеседников и сожалел уже о своём воспламенении.

Наступило всеобщее молчание, во время которого Колыванов ещё досмеивался, слышалось громкое сопение Замалеи, а задумчивая баба Дуня всё продолжала сердобольно покачивать головою.

И тут все они отчётливо услышали шорох, негромкий, но несомненный шорох и чьё-то настойчивое царапанье в дальнем углу той самой гостиной, где происходило совещание. Шорох продолжался целую полную минуту, в продолжение которой Замалея и баба Дуня сначала переглянулись, а затем посмотрели на хозяина. Колыванов стоял, глядя в пол, размышляя о чём-то и, казалось, либо не слышал, либо не придавал значения тому, что слышит. Наконец он опять взял слово, и по преувеличенной громкости его голоса стало ясно, что он не только слышал, но и пожелал заглушить странные звуки собственным голосом:

— Итак, подведём итоги. Эта женщина (язык с трудом поворачивается называть её так) явственно дала нам понять, что замышляет против нас какие-то действия. Надо отдать должное её смелости и открытости: она позаботилась о том, чтобы объявить нам войну формально, стоя лицом к лицу, пожелала внятно довести факт начала войны до нашего сознания, тогда как любой другой на её месте, скорее всего, нанёс бы удар в спину, скрытно и внезапно. Впрочем, с другой стороны, подобная неосторожность свидетельствует о том самом вырождении рассудка под влиянием алкоголя, о котором я уже говорил. Пока она только запугивает нас троих различными способами и, так сказать, к нам присматривается и принюхивается. Ручаюсь вам, что она не тот человек, который удовольствуется только действием на нервы: на это был бы способен наш первый психотип, но не второй. Её характер, темперамент, самая натура не таковы, чтобы ограничиться подобной мелочью, и скоро, думаю, мы увидим от неё более серьёзную агрессию.

Замалею буквально затрясло от этих слов. Самые худшие его опасения сбывались на глазах, и тот факт, что уважаемый им прокурор оказался вполне согласен с этими опасениями, поразило его настолько неприятно, что он потерял дар речи. Обративши к бабе Дуне широко открытые глаза, Замалея беззвучно открывал и закрывал рот и словно просил женщину озвучить за него некую возмущённую тираду.

Однако баба Дуня промолчала. Правда, она всё же оторвалась от своих рассеянных размышлений, подняла взгляд на племянника и показала, наконец, внимание и сосредоточенность.