Лярва

— Да, так вот я обычно и сижу, пока они кушают. Мне там, в кустах-то, мужички с нашего дома скамейку поставили, чтоб было на чём сидеть-то. Заботятся обо мне, молодцы, — она растроганно улыбнулась и, заметив взгляд племянника, поспешила перейти к делу: — И вот, значит, сидела я и ждала тем вечером, пока кошечки мои наедятся. Сижу и вдруг вижу, что Пушок-то чего-то отворотился от миски и в сторону косится, в заросли то есть. Косился-косился, а потом как зашипит, вздыбился весь! Остальные тоже туда заоглядывались, стоят, уши навострили, кушать перестали. Я уж тогда встала, погладила их всех по головкам да и говорю: «Кушайте, — говорю, — кушайте, сердечные! Мальчишки там играют, — говорю, — не тронут они вас!» А сама и не смотрю в кусты, дура старая. А она уж стояла тогда в кустах, женщина эта, и наблюдала за мной, как я теперь думаю. Её-то и почуял Пушок-то и остальные. Однако успокоились они и стали опять кушать. А я опять села, любуюсь на них, и вот как-то случайно, невзначай, глянула и сама туда же, в те самые кусты да заросли. Тут только мне и почудилось, что вроде как темно за ними, за кустами-то, и что как будто тень там какая-то стоит, позади кустов-то. Неподвижно так стоит, не шелохнётся. Смотрела я, всматривалась да сослепу не разобрала, что такое. Да и полезла в кофту за очками, в карман-то. А пока из чехла их доставала, очки-то, да протирала, да на нос напяливала — тут-то она и вышла ко мне, голубушка. Поняла, наверно, что я её увидела. Медленно так вышла, спокойно. Подошла ко мне и присела на другой конец скамейки. Сидит, тоже на кошек смотрит. Смотрела-смотрела, а потом зырк на меня! И не понравились мне её глаза, очень не понравились! Злобные такие глаза-то, бешеные. «Что, — говорю, — тоже кошечками интересуетесь?» А она усмехнулась и этак с кривой ухмылочкой отвечает: «Да, — говорит, — интересуюсь, и не только кошками». И тут прямо в глаза мне посмотрела, внимательно так, долго, словно как изучала меня, всё лицо моё по частям осматривала и будто в память впечатывала. И глаза при этом были злющие-презлющие, и внимательные такие, острые, точно колючки. Я, помню, начала что-то говорить о доброте и жалости и что мне одной много не надо кушать, вот и остаётся — так зачем пропадать продуктам, когда есть такие вот голодные кошечки? А она вдруг возьми и перебей меня на полуслове. Очень, помню, мне это не понравилось, что вот она взяла и так-таки на полуслове перебила. «И часто ты, — говорит, — бабуля, вот этак выходишь кошек кормить?» Да, так и сказала. И очень мне слух резануло это её слово «бабуля», грубо как-то прозвучало. «Да каждый день и кормлю, — говорю, — по вечерам-то.» — «А днём чего ж не кормишь? — говорит. — Или днём другие дела есть? Других кормишь?» И улыбнулась совсем уж по-змеиному. Тогда-то я не смекнула, что она это, значит, с намёком спросила, Тонечку, значит, в виду имела, к которой я днём езжу. Однако ж откровенничать я с нею не стала, потому что не понравилась она мне. Помню, что ответила я ей что-то, а что именно, не помню. Но не про Тонечку, это точно. А она, помню, опять ухмыльнулась и сказала: «Ну-ну». Да-да, прямо так и сказала, и опять меня эти её слова резанули, вот это самое «ну-ну»-то её. А потом она встала и ушла в кусты, откуда вышла, даже не попрощавшись. А одета была в точности, как вы описали, — она повернулась к Замалее, — в коричневую куртку с дырами по швам. Я ещё подумала: «Чего ж не зашьёт-то, дыры-то, сама себе-то?» И пахло от неё кислятиной какой-то, это я тоже унюхала. Чего ж теперь скажешь, Андрюша? К Тонечке она, значит, подбирается?

Замалея сидел понурый, придавленный рассказом. Все трое отлично понимали, что Лярва оплетает их сетями, что она подбирается к ним не беспричинно, но с какою-то определённою целью, — и никого это понимание не пугало в такой степени, как Замалею. Он был бледен и ждал ответа Колыванова так, как больной с подозрением на онкологический диагноз ждёт отрицательного и обнадёживающего ответа врача. Ему хотелось услышать, что всё не так плохо, как ему кажется, и что решение проблемы очень простое, пустячное, так что нечего и волноваться.

Наконец Колыванов взял слово и с первой же фразы огорчил Замалею ещё более: