Лярва

— Вот и я о том же, — согласно кивнул головой Колыванов. — Ну, вот давайте подумаем и порассуждаем. Она прожила с мужем около десяти лет, постоянно предаваясь самому скотскому и беспробудному пьянству, какое только можно себе представить, но не совершая ещё жестокостей, насколько мне известно, по крайней мере. Однако алкоголь, несомненно, все эти годы производил свою разрушительную работу, иссушал её разум, убивал нервные клетки, упрощал и приземлял потребности и, главное, постепенно подтачивал естественный барьер осторожности, узду самосохранения. Эта узда долгое время удерживала её от преступлений — если не ради других, то хотя бы ради безопасности себя самой. Однако наступила минута, в которую узда наконец оборвалась, а поскольку от природы этой женщине всегда были свойственны равнодушие и холоднокровность, то с обрывом узды исчезло последнее препятствие, мешавшее ей терзать, истязать и убивать людей, которые оказывались помехой к исполнению её воли. Все её злодеяния нам известны, и они высвечивают образ совершенно другого человека, нежели истеричный тип вершителя священной мести. И образ этот можно описать так: озлокачествление души. Подобно тому как доброкачественная опухоль перерождается в злокачественную в тот момент, когда по какой-то причине исчезает её оболочка, удерживавшая её ранее от неконтролируемого роста и распространения во все стороны, так же и потеря той самой узды — а проще говоря, совести и страха — приводит к перерождению души в свою противоположность. Вот только что был комочек души — а вот его уже нет: он просто расскочился в стороны, распылился, рассыпался. И на смену ему пришли холодный космос и хаос, в силу энтропии и диссипации энергии. Такой человек абсолютно равнодушен к чужим страданиям и с равным бездушием способен мучить как одного, так и миллионы людей. Он совершенно хладнокровен и спокоен, я бы сказал — рептильно спокоен, и даже не подозревает о том, что причиняет боль и что вообще возможно чувствовать боль. Не удивлюсь, кстати, если окажется, что она обладает малой чувствительностью к физической боли. А уж нравственные-то терзания ей вовсе незнакомы, как нам всем незнакомы характеристики другой планеты: сила гравитации, температура воздуха, атмосферный состав и прочее. Не думаю, чтобы она получала удовольствие от издевательств над своей дочерью. Нет, она не садист, а всего лишь мертворождённая сама по себе, а с момента убийства мужа — ещё и озлокачествлённая в своём мертворождении. Образно говоря, с той самой минуты труп её души начал испускать тлетворный дух и тем именно, то есть собственным зловонием, приносить вред окружающим, беспокоить их обоняние, мешать им жить в конечном счёте. Злокачественное перерождение личности зашло в её случае так далеко, что она уже практически перестала быть личностью; личность в ней умерла. Поэтому можете не беспокоиться насчёт мести этой женщины, господин Замалея. Она просто не способна на месть и не знает, что это такое. Если она и подбирается сейчас ко всем нам, то совсем с другою целью.

— С какою же? — нервно вскричал Замалея. — С какой целью? Чего ей надо?

— Думаю, что она не прочь вернуть себе Антонину. Но не из материнских соображений, конечно, так как значение слова «мать» ей неведомо так же, как и значение слова «месть». Скорее уж, она решила вернуть себе дочь просто из желания восстановить прежний образ жизни, свой прежний маленький и омерзительный мирок беспробудного пьянства и разврата, в котором и у ребёнка была своя роль. Она ведь просто продавала девочку приходящим мужчинам, была фактически сутенёром собственной дочери. И восстановленная мозаика прежней жизни будет неполной без этого фрагмента.

— Но мы-то тут при чём?

— А мы ей просто помеха, — пожал плечами Колыванов, — препятствие на пути. Как бревно на пути ползущей черепахи. Согласитесь, что для черепахи гораздо проще и желательнее ползти по дороге, на которой нет бревна, чем прилагать усилия и переползать бревно, да ещё и, чего доброго, свернуть себе шею, переползаючи, — он усмехнулся, позабавленный собственным сравнением, и дальнейшие слова так и произнёс с этою улыбкой на устах: — Она знает и помнит, что я хочу её изолировать; я сам сказал ей об этом, потому что не привык ни от кого прятаться. Она знает и видит, что ты, тётя, теперь почти безотлучно находишься возле её дочери. Она знает и помнит, наконец, что вы, господин Замалея, тоже не чужды желания воткнуть ей занозу в задницу. И все мы, образно выражаясь, уже вбили каждый по спице в колесо её колесницы, да и далее продолжаем быть костью в её горле. Следовательно, со всеми нами надо что-то делать!