Личные истины

Любопытно, что такие деятели, как Герцен, налегали всей силой на идею духовной независимости человека от мертвой вселенной, всё высшее выводя из низшего и косного, и проповедовали культ науки, смиряющей ум перед «естественным». (Впрочем, наш Герцен был в этом только даровитый ученик, школьник в европейской школе.) Они не видели, что и в науке как в направленном познающем усилии мало естественного, напротив – то же проявление упорного, поднимающегося над «природой» духа, что и в религии, которую хотели упразднить. Человека призывали подчиниться «естественным законам», не понимая, что подчиниться им до конца значит утратить человеческий облик. В жизни «естественной» и «природной» нет места даже научной любознательности… Но разрушители новейшего времени хотели быть разрушителями и нигилистами только

отчасти, делая выводы, но избегая последствий. Не устану повторять, что все они держались за благоустроенное общество, семью, уважение к личности, свободу и безопасность, хотя в теории всё это отрицали. «Преклонимся перед мертвой природой, погасим в себе дух…», говорили они; было бы естественно продолжить: «…и будем как звери!». Однако все они до конца дней пользовались жизнью в человечном и довольно благоустроенном обществе; а место «трудолюбивых зверей», лишенных религии и культуры, оставляли будущим поколениям, то есть нам. Главное – отвлечь человека от его внутренней жизни, – говорил Герцен и многие с ним, – и воспитать в нем преклонение перед «фактами», то есть, в конечном счете, лишить его духовной свободы

. Всякое «освобождение человека от Бога» есть покушение на его свободу. Думал ли об этом Герцен? Едва ли. Всё его разумение поглощала идея внешней свободы, «свободы от», а не «свободы для». Никакого «для» применительно к человеку люди этой породы обычно не мыслят, потому-то их идеал «преображенного человечества» так легко сходит на жизнь для себя.

***

Мое самое большое желание – защитить человека в мире, и если я иногда защищаю себя, то это проявление слабости. Как бывает изгнание бесов, так и человека изгоняют, почти изгнали. Общество не только не хочет быть человечным – оно не хочет быть человеческим. Нет, на поверхности всё еще благополучно: «продают и покупают, женятся и выходят замуж, как было и во дни Ноевы». Но это всё благотворное влияние еще живущих старших поколений. Лицо будущего, как его можно предположить, будет звериное. С тех пор, как закончилась первая европейская война, с каждым годом человечество пробовало всё новые танцы и удовольствия; историю XX века даже можно, при достаточном легкомыслии, проследить как историю быстроменяющихся танцев… Но по существу это была последовательная утрата прежних ценностей, чем дальше, тем более приятная и волнующая; последовательное движение от культуры, построенной на ответственности и труде, к самым источникам удовольствий. Европеец 1914 года не узнал бы своего правнука в беснующемся юнце. Культура (область творчества) сменилась потреблением (областью приобретения). Ценности заменились вкусами, религия – увлечениями, страсти – удовольствиями. Потеря ценностей готовилась еще в старом мире, Ницше и Достоевский слышали гул под землей, но разрушить прежнюю культуру смогла только война. Самое болезненное в нашем времени то, что свою болезнь и уродство оно сознает достоинством, чувствует себя перед новым подъемом и ожидает себе всяческих благ. С отсутствием всякой невинности это время сочетает совершенно детские надежды, и терзается, кстати, не менее детскими страхами – чего стоят постоянное ожидание конца света, всеобщее легковерие относительно могущества наук, волшебства и чужого разума, и эта детская готовность пугаться, на которой играет искусство для масс! Удивительное время: детски доверчивы стали народы, и те, кто вчера еще восставал против Церкви, позволяют вести себя новым жрецам, куда менее бескорыстным, чем грешные служители Господа.

***

С материалистами и позитивистами трудность в том, что они не понимают, как можно быть христиа́нином, не желая при этом лично их уязвить. Всякое христианское отношение к жизни они воспринимают как вызывающее юродство, и слова христианина о личной слабости и греховности вызывают у них только раздражение. «Если ты так гадок, то как ты смеешь нас учить?!», думают они, себя, вне всякого сомнения, считая вполне совершенными людьми. В этом, собственно, тайна либерализма, позитивизма, атеизма – в отсутствии всякого смирения и в обладании (воображаемом) всей полнотой совершенства. Позитивист всегда доволен собой, потому и поучает человечество, и ему непонятен христианин, с его бесстрашно признаваемой греховностью и непреодолимой любовью к истине, презирающей всякие грехи. Достоевский для нигилистов и либералов был не просто враг, но враг непонятный, который поучает человечество не от избытка самоуверенности, как они, но в полном сознании своей слабости и своего греха. Этого либералу никогда не понять, потому что весь либерализм держится на довольстве собой.

***