Личные истины

Отказавшись от твердого понятия о правде и непроизводных ценностях, мы получили со временем, всего за какие-то несколько столетий, культуру, основанную в значительной степени на лжи, то есть на предположениях, выгодных настоящей минуте или просто могущих в настоящую минуту быть легко доказанными. «Правда есть то, что может быть доказано», говорит современность, однако у этой формулы есть продолжение: «…то, что может быть доказано данному слушателю прямо сейчас», иначе говоря, то, в чем может быть убеждена публика в меру своей способности судить о вещах. Наступило торжество крайнего софизма. Взяв мерой истины ее доказательность, мы поставили эту истину в зависимость не только от доводов убеждающей стороны, но и от умственной несложности убеждаемой. Если и прежде «истин было много, как листьев в лесу», то всё же выбирали между ними мудрецы, и с известной ответственностью. Истина не была тогда поставлена в довольно постыдное положение удовлетворительницы общественных пожеланий. Возражают, однако, что только второстепенные истины отданы демократией массам; главную же истину дает наука, от которой остальные только заимствуют свет… Тут, однако, просто подмена слов. Науку занимают не истины… Научный метод, или рациональный, как всецело основанный на доказательствах, постоянно под угрозой превращения в чистый софизм, от которого удерживается только такой призрачной вещью, как совесть исследователя. Не основанная на совести наука превращается в шарлатанство. Совесть же – понятие духовное, совершенно самостоятельное от «научной любознательности» и других добродетелей этого сорта. Повторяю: всякому методу познания, основанному на доказательствах, угрожает вырождение в чистый софизм при условии недостатка нравственной чистоплотности познающего. «Истина то, что может быть доказано». Но кому?! В конечном счете – совести ученого. Но поскольку наука или отрицает совесть, или только соглашается ее терпеть при условии невмешательства в собственные дела, то ученого – если он последователен и черпает только из одного источника – рано или поздно ожидают трудности, ведь свою совесть он получил (если получил) из совсем иного источника, чем всё остальное…

***

Как уже отмечалось, проповедь крайнего детерминизма – признак крайнего разочарования в идее свободы. Это разочарование началось еще после провала французской революции, и тогда привело к появлению марксизма с его отрицанием личности в истории. Именно крайний и последовательный детерминизм нашего времени говорит о его крайней, последней разочарованности в свободе, несмотря на всё внешнее уважение, которое ей оказывается на Западе до сих пор. Свобода всё еще является игрушкой и знаменем для масс, но люди мысли, той мысли, которая редко и почти никогда не соприкасается с духом, давно уже в ней разочаровались. Чаемого «господства разума» свобода не принесла; освобождение от религии, на которое возлагались такие надежды, не начало золотого века… Если позволительно так сказать, «ум Запада», который некогда через кощунства и насмешки и рассуждения об «экономическом человеке» и «общей пользе» освобождался от хорошего и дурного в наследии Средневековья – этот ум усомнился в собственном деле и занялся прямо противоположным. Теперь он измышляет всё новые построения, чтобы показать ничтожество, бесполезность и мнимость человеческой свободы. Именно так надо понимать здание, громоздимое наследниками Маркса, Дарвина и Фрейда. Свобода не нужна больше. Только дети и ограниченные люди всё еще верят в нее…

***

Можно быть субъективно честным, но при этом совершенно бессовестным человеком. Мелкая честность, так превозносимая русской интеллигенцией, отлично мирилась и мирится с безнравственностью. Честный

вообще не означает нравственный. Нравственность в первую очередь подразумевает ответственность и, как следствие, смирение; «честность» в любую минуту уверена в своей правоте и не испытывает сомнений. Совершать непотребные поступки можно вполне «честно», т. е. не кривя душой. Циник, скажем, есть образец честного человека. И что же? Станем ли мы ему подражать? Ах, какой же, впрочем, это напрасный труд – объяснять, что такое совесть, тем, у кого ее никогда не было! Русские либералы – а я говорю о них – всегда были готовы получить награду за свою «честность», и охотно упрекали в «бесчестности» инакомыслящих. И что наиболее любопытно для беспристрастного наблюдателя – именно те, в ком была совесть была сильнее «идейности», как Достоевский, Розанов, Франк, Ильин, Струве и другие, и заслуживали клейма «бесчестных». «Честен» тот, кто готов подчиниться какой-нибудь книжной идее до конца, не думая о последствиях; бесчестны все остальные. Так обстоит дело с хваленой честностью, а иначе сказать – нежеланием думать…

***