Личный враг Бонапарта

Слова Нессельроде воскресили цепь воспоминаний. Вот полковник вскоре после приезда в театре «Франсез». Его богиня готовится исполнять Федру. Он много слышал и уже заранее потрясен.

Бенкендорф стоял в партере, и зал был так полон, что только двое зрителей решились втиснуться после него. Работая плечами, полковник пробился к рампе и был буквально впечатан животом в бортик оркестровой ямы. Еще немного, и его кишки полезли бы через открытый рот. Весь зал колыхался на ногах, ибо за чужими головами невозможно было разглядеть сцену. Сидели только в ложах, но туда набилось столько гостей, что дамы, как грозди искусственных цветов, перевешивались через бортики и могли рухнуть прямо на подмостки.

Казалось, на знакомую пьесу Расина незачем давиться, но зрители шли, словно паломники в Копостелло. Шум стоял такой, что Бенкендорф уже пожалел о потраченных деньгах: он не услышит ни слова! На балконе кому-то сделалось дурно. Водоворот закружил несчастного и выплюнул из театра.

Ударил гонг. Один, другой раз. Алый занавес, расшитый золотыми пчелами, поехал в сторону. Голоса не стихали. Напротив, начались хлопки. Сначала жидкие. Потом все громче, чаще, и, когда от них уже дрожали стены, в глубине сцены, под картонной аркой появились две фигуры.

Старуха Энона вела под руку несчастную Федру, которая, спотыкаясь, точно слепая, влеклась за своей провожатой. Рукоплескания переросли в овацию.

– Жорж! Жорж! – кричали зрители и от восторга топали ногами.

Царица Афин остановилась почти у рампы и слабым голосом начала монолог, так растягивая слова, будто пела. И сразу глубокая тишина рухнула на зал.

Ничего, кроме этого тихого, сбивающегося речитатива, не было слышно. В словах звучала настоящая скорбь, и, задрав голову вверх, полковник был потрясен, как измучена женщина, сжигаемая противоестественной страстью – запретной любовью к своему пасынку Ипполиту.

От всей души хотелось поймать паршивца и открутить ему уши. Федра развернула пурпурный плащ, закутывавший ее с головой, он рухнул к ногам, и из него, точно из сердцевины бархатной розы, поднялось белое пламя. Царица была в длинной тунике, перетянутой под грудью, и в маленькой золотой диадеме, поддерживавшей густые черные косы.

Никогда в жизни – ни до, ни после – Александр Христофорович не видел такой ослепительной, такой торжествующей красоты. Кто сказал, что эта женщина – француженка? Она гречанка. Ожившая статуя. Кора. В ее ушах еще щебечут мертвые соловьи Эллады. Ее босые ноги ступали по камням Акрополя. Она резвилась с нимфами на полях Элевсина и предавалась неистовствам в толпе менад.

Все это пронеслось в голове у потрясенного полковника, который не мог оторвать глаз от мощной фигуры царицы. На мгновение ему показалось, что актриса на котурнах. Но Жорж сделала еще шаг к рампе, обнажив ступню в плотно ошнурованной сандалии с золотыми вкладками. Такие женщины могут править квадригой. Стоять на постаментах. Или сотрясать зал неожиданно набравшим силу голосом. Трубы Иерихона гремели тише!

Теперь уже стены тряслись от голоса примы.

Явился Ипполит. В афише было сказано: господин Дюпор. Ничего не говорящее имя. Ничтожная личность. Длинноногий, как танцовщик. Ко всему равнодушный кроме своих отточенных жестов. Он слушал излияния Федры рассеянно и только занимал живописные позы, чем несказанно бесил зрителей.

Бенкендорф захотел его убить. Но тут Федра начала клясться, что без Ипполита наложит на себя руки. Что во всем виновата ее дурная наследственность. Мать полюбила быка и родила Минотавра. Сестра стала жрицей Диониса. Видно, и ей придется сгореть в пламени порочной страсти.

Историю Федры полковник знал наизусть. Но в этот миг не то чтобы забыл, а как-то растворил в памяти, следя за каждым вздохом молодой царицы. Дуги ее бровей, казалось, вычертил резец ваятеля. Ноздри тонкого носа трепетали то от гнева, то от восторга. Любой браслет с руки мог послужить ошейником Церберу. Но ладони выглядели крошечными, почти детскими.

Бенкендорф был смущен и раздавлен увиденным. Он даже перестал ощущать, как на него наваливаются, точно хотят сломать позвоночник. В пятом акте, когда Федра умирала, публика чуть не полезла от восторга на сцену…

Полковник ушел только тогда, когда в театре начали гасить огни. Он бродил по набережной. Лишился сна. Все воображал красное покрывало на сцене, под которым лежала стонущая от страсти смертельно раненная женщина.

С того дня Бенкендорф посещал все спектакли: «Ифигению в Авлиде», «Клитемнестру», «Агриппину» и «Семирамиду» – неизменно приходя в восторг от циклопической красоты актрисы.

Но вот посольство повезли в Фонтенбло, и со свойственным ему легкомыслием Александр Христофорович не то чтобы позабыл, а как-то отложил мысли о Жоржине до более удобного случая.