Личный враг Бонапарта

«Ну и где эти свистуны?» – полковник повернул голову в сторону райка. Там не видно было ни разгоряченных студентов с мочеными яблоками, ни подкупленных торговок с тухлыми яйцами в корзинках.

– Еще покажутся! – заверил автор и исчез в толпе.

Интрига заинтересовала Александра Христофоровича. Вот особый мирок вращается вокруг подмостков, а чаще – вокруг примы, как вокруг солнца. В ее власти возвеличить уличного писаку или уронить его в грязь. По мере таланта. Ее таланта!

Жоржина не умела лгать на сцене. Она упивалась ролью. Расхаживала взад и вперед, шурша накидками. Метала громы и молнии на голову жестокого Артаксеркса. Ее принцесса Мандана неробко обличала перед царем злодеев-министров. А карала их. Такова уж была героическая сущность актрисы.

Полковник забыл обо всем и хлопал в ладоши, как ребенок, которому впервые показали слона на шаре. Так хлопал, что отбил руки. И не он один. Весь зал бесновался.

Триумф! Полный триумф! Корзины, полные подснежников. Букеты белых лилий и красных, как кровь, роз, перевитые ожерельями. Никто не осмелился свистнуть. Или кинуть яблоко. Его бы разорвали. Царицу еще долго носили на руках, и она с любовником вернулась домой по светлеющей предрассветной улице. Сразу легли спать, без жарких сцен. А наутро у актрисы открылась нешуточная ангина.

На сцене, оказывается, дул сквозняк. Жоржина потеряла голос. Шурка был вне себя от гнева.

Он отправился к директору и на правах жениха чуть не побил беднягу палкой.

– Ее сложение не предрасполагает!

«У нее сложение, как у полковой лошади!»

– Я знаю, о чем вы думаете! Если женщина не карлица, на ней можно воду возить?

Бенкендорф обрушил трость на директорский стол и весьма кстати расколотил письменный прибор. Чернила залили чистые бланки контрактов. Пусть! Они забыли, как ведут себя настоящие аристократы! Вспомнят!

– Если бы она была сухощава, простуда бы ее не взяла! Но она вспотела на сцене и теперь пылает, как печь!

– Хорошо, хорошо! – директор не знал, как его успокоить. – Мы дадим мадемуазель отпуск. Пусть поправляется.

Полковнику было стыдно за учиненный разгром, но он своего добился.

– К ее возвращению все дыры должны быть заделаны, – предупредил жених, половчее перехватывая трость. Чем насмерть напугал собеседника. Но бить не стал и удалился, полный чувства собственного достоинства.

«Вот из-за таких случилась революция!» – было написано на лицах актеров, высыпавших на лестницу насладиться видом униженного директора.

Дома Жоржина пила молоко с медом и имела вид большой, но очень расхворавшейся девочки. Ее волосы были заплетены в косы, а лицо без грима носило такое трогательное, по-детски упрямое выражение, что Шурка кинулся к ней с порога целовать в распухший нос.

– Отойди! Я больна!

– Вот еще!

Он ухаживал за ней нежно, как, должно быть, не ухаживала мать. Шестеро детей – откуда нежности?

Жоржина намотала на горло шерстяной чулок – так делали во Франции все простуженные. А Шурка зафиксировал сверху своим офицерским шарфом. Она сразу стала похожа на английского денди и захотела примерить мужской фрак. Расхаживала по комнате в его кафтане, небрежно накинутом на плечи, и очень смешно жестикулировала, не имея возможности сказать ни слова. Скоро любовники вдвоем оказались в постели, и жар не помешал им радоваться друг на друга.

Вот такую Жоржину он любил! Но надо было ехать, вернее, готовить к отъезду ее.

Через три дня, когда дива поднялась с одра и начала попискивать отдельные слова, что при ее росте выглядело комично, Бенкендорф решил – пора. Если актриса сыграет Мандану еще раз, то останется в Париже, даже вызвав гнев императора. Рисковать не стоило.

* * *

«В чем другом, а в танцовщиках и актрисах у нас в Париже недостатка не будет».

Наполеон Бонапарт

Рано утром фиакр привез любовников к дорожной карете, которая ждала на пути в Бонди. Жоржина хотела нежно проститься с женихом, но тот заявил, что намерен верхом сопровождать ее до Нанси. Вот когда жеребец Луи показал свою неутомимость. Временами его привязывали сзади к запяткам, а хозяин садился в карету, чтобы в последний раз утешиться обществом своей ненаглядной.

Таких утешений они насчитали пять: в Эстерне, Сомсе, при переправе через Марну, в Сен-Дизье, в Вуа. Близился Мозель. Бенкендорфу пора было поворачивать. Жорж расплакалась. Чем ближе они подъезжали к немецкой границе, тем больше ей хотелось остаться.

Если бы Александр Христофорович надеялся перевезти ее на своей груди, как голубку, она бы, наверное, проявила больше решимости. Но сейчас ее разлучали и с родиной, и с возлюбленным, и с публикой, воспитавшей талант на овациях. Бенкендорф не был уверен, что актрисе хватит духу.