Лицо и Гений. Зарубежная Россия и Грибоедов

Все они прекрасно нам знакомы по мемуарам. Даже такие персонажи комедии, в которых долго хотели видеть просто подражательность мольеровским типам, оказываются на поверку живьем выхваченными из тогдашней московской действительности. Сколько раз Лизу провозглашали фигурой, взятой Грибоедовым напрокат прямо из французского водевиля. А взял он ее из того, известного нам, московского барского дома, где горничная Дуняшка высказывала свои суждения о новых гостях на французском языке и говорила про них снисходительно: «charmante personne», «joli garcon...» («очаровательная особа», «хорошенький мальчик...» (фр.).), и участвовала в качестве наперсницы своей барышни в ее кавалькадах.

Многие — особенно Веселовский — хотели видеть в Чацком не живое лицо, а копию мольеровского Альцеста («Мизантроп»), которого, кстати сказать, Грибоедов любил изображать, участвуя в любительских домашних спектаклях. Но теперь уже убедительно разъяснено, что Чацкий вовсе не мизантроп, он задорный обличитель, бунтарь, протестант, словом, «полудекабрист». Чацкий бежит не от человечества вообще, он бежит от фамусовской Москвы, иначе говоря, от того круга, который погряз в миазмах аракчеевщины. Говорили, что Чацкий — не живое лицо, а ходячая мораль. В замечательном этюде Гончарова «Мильон терзаний» великолепно была показана несостоятельность этого взгляда с психологической стороны.

Но с этим взглядом не может согласиться и историк. Чацкие — несомненная реальная принадлежность общественного круга той поры. Эти пламенные провозгласители обличительных тирад составляли тогда ядро той молодежи, которая наполняла тайные общества 20-х годов. Монологи Чацкого — прямое предвестие выстрелов 14 декабря. И если Чацкий оказывается в смешном одиночестве в фамусовском кругу, то это — опять-таки верная историческая черта времени, ибо если мятущаяся молодежь состояла тогда и не из одного человека, то все же она составляла количественно ничтожную горсточку перед несметной толпой Фамусовых, Скалозубов и Молчалиных.

Но если комедия Грибоедова так тесно сплетена с бытом эпохи, то почему же, спросим мы опять, она сохраняет свою волнующую силу, несмотря на то, что самый этот быт давным-давно отошел в историческое прошлое?

А потому, что под формами проходящего исторического быта поэт чудодейственно схватил некую вневременную, вечную принадлежность общежития.

Фамусов и его гости, в сущности, никогда не умирают. С течением времени они меняют костюмы, наружность, обстановку, изменяются самые их интересы и понятия, но основная сущность их природы возрождается вновь и вновь при всяких общественных порядках и у всех народов.

Фамусов и его гости — это то самое, что у Ибсена означено ироническим названием «столпов общества». Эти люди, претендующие на монопольную роль охранителей существующего порядка и понимающие охранение в виде лицемерного возведения на степень добродетели самых низменных пороков своего века и своей среды. В тайниках души они глубоко убеждены, что не на добродетели, а на пороках зиждется устойчивость общественного порядка, при одном лишь непременном условии, чтобы порок не выпячивался наружу, а скромно прикрывался занавеской: «Грех ничего, молва не хороша». А там пусть себе господа Чацкие и прочие сумасброды вопиют против низкопоклонства, насилия человека над человеком, пригнете-

ния свободной мысли и проч., и проч. Без всего этого шагу ступить нельзя, и только зловредные мятежники могут посягать на эти основы общежития. Так твердят Фамусовы всех эпох, всех стран и всех народов. Борьба Чацких с Фамусовыми проходит сплошной нитью чрез всю мировую историю, только под разными видами и в разных комбинациях.

И вот почему «Горе от ума» и сейчас — вулкан, вовсе не потухший. И для нас, и для потомков наших он выбрасывает и будет выбрасывать и пламя, и огненную лаву.

Сергей Яблоновский

Без Чацкого 

Мы не заметили, проморгали, что в последние годы русской кровавой неразберихи скончался Александр Андреевич Чацкий. Столько ужасов, крушений, смертей вокруг себя видели, что этой — просто не досмотрели. Но вот сейчас наступил столетний юбилей Грибоедова; оглянулся я — а Чацкого и след простыл.

А как долго, как постоянно были с ним! Чацкий — первая любовь нескольких поколений. Русская молодежь, та, что была молодежью в восьмидесятых-девяностых, девятисотых годах; та, что воспитывалась на революционных публицистах, писателях, ученых, но в громадном большинстве своем была не революционна, а либеральна; та, на которую больше всего влияния оказал Некрасов, потому что только хотел он быть поэтом ненависти и мести, а на самом деле был поэтом подвига жертвенного, а не разрушительного, — эта молодежь с молоком матери впитывала в себя Чацкого.