Лицом к лицу

— Бывало, — рассказывал Иона о своих молодых годах, — наряжусь в шелковый архалук, в черкеску кизилового цвета, надену на голову лихо примятую папаху и мчусь на вороном отцовском коне в Кутаис, где меня уже поджидали друзья, обожавшие, как и я, театр и несравненного Ладо. Вот и сейчас, как живые, стоят у меня перед глазами созданные им образы Уриеля Акосты, Франца Моора, Гамлета, Эдгара. О, это был подлинный чародей, доставлявший огромное наслаждение своей изумительной игрой! Повеселившись с товарищами, проведя вечер-другой с Ладо, я возвращался домой и снова весь отдавался деревенской жизни. Но должен сказать, что бы я ни делал, как бы ни развлекался, меня никогда не оставляла какая-то неудовлетворенность и гнетущая тоска. Не радовали меня ни обеспеченная жизнь, ни наш дом с широким балконом, откуда открывался чудесный вид на покрытые вечным снегом горы. Только спустя некоторое время я понял, чем порождались мои разочарованность и убийственный пессимизм. Ведь я постоянно находился в окружении бездельников и тунеядцев.

Протестуя против такой жизни, я оставил свою среду, отцовский дом и пошел в народ. Ведь ничто так не облагораживает человека, как общение с народом… Вам, друзья мои, — обратился Иона к Корнелию и Нино, — не придется уже переживать то, что пережил я. Вы — счастливое поколение!

— Не известно еще, чье поколение окажется счастливее — ваше или их, — возразила Вардо. — Пока что они ничего, кроме войны и революции, не видели…

— Неужели вы сомневаетесь? — удивился Иона. — Тогда, значит, вы не верите в прогресс, в движение вперед. Выходит, что революция напрасно произошла, так, что ли?..

— А вы считаете революцию прогрессом? — в свою очередь спросила Вардо. И поспешила сама же ответить себе: — Нечего сказать, замечательный прогресс! Всю культуру, которую человечество создавало с таким трудом, с такой любовью, все, что оно накопило за долгие века, эта самая ваша революция теперь как помелом сметает с лица земли.

— На это можно ответить словами, которыми отвечали еще до нас напуганным революцией людям, — вмешался в разговор Корнелий. — Скажите, разве может цыпленок вылупиться из яйца, если не разобьет скорлупы?

Ответ Корнелия показался Терезе грубым. Она сконфуженно опустила голову. Степан постарался переменить разговор. Он рассказал, что на станции Супса встретился с Эстатэ Макашвили и Платоном Могвеладзе. Эстатэ ехал в Тифлис, а Платон в деревню, по соседству с Карисмерети, к своим родным.

Иона дружил с Платоном, высоко ценил его познания в области искусства и философии и не пропускал ни одной его лекции в Кутаисе. Платон тоже с уважением относился к Ионе и несколько раз гостил у него в Карисмерети. И теперь снова ждали его в гости.

Иона достал из кармана письмо и дал прочитать его Корнелию.

«Дорогой Иона, — говорилось в письме, — благодарю за приглашение.

Ждите! На днях примчусь к вам на своем горячем, черкесском скакуне!

Приготовь наше любимое алое вино, которое мы с тобой прозвали «Ираклий Второй».

Трепещите! В выпивке никому теперь не совладать со мной. Всех перепью!

Надеюсь насладиться ханисцкальской форелью с чудесными красными пятнышками!

Обязательно посетим Отия Мдивани. Странное дело: он напоминает мне героя Гомера Нестора с его колесницей. Там мы увидим, как умела пировать старая Грузия. А его жена, Бабо, не сомневаюсь, сведет нас с ума своей лезгинкой и игрой на дайре, — сам потребуешь полный рог!

Очень приятно, что в Карисмерети сейчас и Степан. Погрузимся не только в студеные воды Ханис-Цкали, но и в чистые, прозрачные воды поэзии. А ветерок, набегающий с вершины Шубани, разгладит нам морщины на челе, что залегли от дум тяжелых и всяческих треволнений.

Привезу мое новое стихотворение, которое посвятил тебе. Передай мой почтительный привет Терезе Мхеидзе, Вардо и Нино Макашвили. Кстати, где пребывает сейчас ревнивый юноша Корнелий?

Навеки твой Платон».