Любовь

Нет в Тбилиси «Улицы Академика Янгеля», нет «Чистых прудов». Нет мраморных пилонов, глубоких сводов, нет «уфалея». А что вместо этого? Пустота, мир незнакомых названий, людей, говорящих на чужом языке, воспоминаний — их же в любом месте море! — но чужих воспоминаний, не твоих. Может, счастливых, а может, и печальных. Сотни, тысячи, миллионы миллионов мыслей, чувств, слов, проговоренных, услышанных не тобой, без тебя! Московские эскалаторы, толкучка в час пик, валидаторы, билеты «Тройка», мозаика на «Новослободской», фиг-поймешь-как-разобраться на «Деловой» и «Выставочной» — это все ее, это дороже самых дорогих друзей, это и есть друзья — самые преданные и близкие. На «Пушкинской» она и смеялась, и плакала, на «Тимирязевской» выходила каждый день домой… А что ей делать на станции «Руставели»? Или на станции «Исани»?.. А что, если она заблудится, не поймет, куда идти, потеряет в вагоне шапку? Что ей тогда делать? Конечно, там будет Дима, а Дима там уже два месяца и наверняка хоть раз да спускался в тбилисское метро и, может, даже разочек там смеялся. Но она-то, Даша Наумова, она же не смеялась! Почему ей нужно уезжать? Кто ее гонит? За что? Кому она сделала какое зло, почему больше никогда не сможет почитать «Джейн Эйр» в Москве, съесть в московском кафе пирожное «Картошка», посмотреть в кинотеатре дурацкое кино?

Даша свернулась в клубочек. Ветер кидался снежинками в окно. «Ни о чем больше не буду думать», — решила Даша. И подумала о войне.

Глава 5

О войне

Не было худшего дня в жизни Даши Наумовой, чем двадцать четвертое февраля.

Нельзя сказать, что раньше Даша политикой совершенно не интересовалась. Интересовалась, но в меру и в общем соглашалась с друзьями, знакомыми и мамой, которая часто причитала: «Путин — вор» и ходила на митинги. Но дальше этого ей лезть не хотелось. Да и зачем? Как раз тогда Даша записала новый альбом, подружилась с Самой Крутой и Невероятной Певицей на Свете, начала встречаться с Димой. А тут война.

Война.

Даша пугалась этого слова. Двадцать четвертого февраля она заплакала — и проплакала с мамой весь день. И следующий день. Весь день. И через день. И так всю неделю.

Потом, перестав плакать, Даша как будто совсем перестала чувствовать. Она сидела без дела и каждую свободную минутку проверяла новости. Дома было нервно: мама плакала и каждый вечер пила, а когда мама пила, то плакала еще больше и приходила к Даше в комнату — обнимать ее, целовать и рассказывать про Азербайджан, пригород Баку, где она выросла. Даша там никогда не была. Настя, Дашина сестра, днями напролет училась, а папа, обычно добрый, словно плюшевый медведь, приходил с работы хмурый и молчал, как медведь настоящий.

С друзьями тоже выходила глупость. Вика в первый же день уехала в Израиль, за ней разбрелись Вася К., Миша, друг Вити, на даче у которого Даша впервые поцеловалась, Вася М., тетя Аня с собачкой, Лиза вместе с парнем, Женя, Антон, Полина Беленькая (она, правда, потом вернулась) и — это было обиднее всего — Самая Крутая и Невероятная Певица на Свете. А дальше Даша бросила считать.

Ничего ей не хотелось. Ни учиться, ни писать музыку, ни читать. Хотелось лежать на кровати. И Даша лежала на кровати, и плакала, и огрызалась на Настю, когда та просила ей помочь с уроками, и снова плакала. И проверяла новости — без конца, с утра до вечера, пока на лбу, под спутанными волосами, у нее не выступили слова — кроваво-красные, оборванные, как громадные раны:

БУЧА

БЕРДЯНСК

ДОНЕЦК

ХЕРСОН

КИЕВ

БУЧА

БЕРДЯНСК

ДОНЕЦК

ХЕРСОН

КИЕВ

Так бы она и умерла. Проверяя новости.

Но появился Дима.

Даша вытерла плечом пару слезинок. Они были мокрые и холодные. Как снег. Даша снова натянула одеяло до подбородка и стала настойчиво размышлять о Диме.

Глава 6

Про Диму

Ох, дорогой читатель. Ну и трудная же стоит перед нами задача! Написать портрет — это и само по себе нелегко, спросите у любого художника; ведь недостаточно просто написать похоже, нужно еще всмотреться вглубь, заглянуть портретируемому в душу, а если на любого, даже самого замечательного человека глазеть дольше минуты, то он же закричит в ужасе, может быть, даже завизжит, а потом обзовет тебя как-нибудь обидно — типа: «негодяй!» — и громко хлопнет дверью. Правильно сделает! Нечего людям нервы трепать. А если, предположим, писать портреты — твоя работа? Если ты не Ваня или Маша, а Питер Пауль Рубенс! Так же никакая дверь не выдержит. Можно, конечно, написать автопортрет, но ведь и сами мы не железные, не выдержат нервы — и точно так же поступим, то есть плюнем в зеркало и громко хлопнем дверью. Так устроен мир!

Но делать нечего. Надо решаться. Повесть есть повесть, она как выпускной экзамен, сама себя не напишет. Выдохнем — и с Богом!