Любовь без поцелуев (СИ)

Удара он ждал и попытался блокировать, но не вышло – его смело и он врезался поясницей в подоконник. Следующим ударом я отправил его на пол и двинул несколько раз в солнечное сплетение и по морде, разбивая нос и губы так, чтобы кровь потекла – вперемешку со слюнями и соплями, упал сверху, фиксируя его, – коленями корпус, рукой – глотку.

– Ссууука… Питоргххх… Убьюхх… – он пытался вырваться.

Сильный, зараза! Кровь текла на кафель и, придушив его так, что он вообще говорить не мог, я почему-то смотрел не ему в лицо, а рядом, на пол, на грязные следы от подошв на желтоватом кафеле. Кровь и слюни размывали рельеф подошв. Кровь и грязь.

– Хотел бы убить – убил, – я даже не понял, вслух я это сказал или подумал, придавливая ему руки коленями и зажимая ладонью разбитый нос. Кровь и сопли, скользко и липко. – Давай сюда!

Он увидел эту дрянь и забился сильней, как на последнем издыхании, выворачиваясь из-под меня и завывая, как зверь. Он знал, зачем у нас для такого дела обрезанное горлышко от пластиковой бутылки.

– Бля, Вовчик, ноги, ноги ему держи! Ах ты, козёл безрогий! – он попытался меня укусить, за что получил ещё несколько ударов.

Зубы он разжимать не хотел. Хоть и знал, что выбить могут, и выбивали уже. Нос зажимать бесполезно, только самые тупые рот открывают, дышать и через зубы можно, хуёво, но можно. Я просто двинул ему несколько раз – так, чтобы он поплыл, но не отключился (от тела в отключке какой кайф?), и когда глаза у него разбежались, разжал зубы и впихнул горлышко от бутылки, чтобы рот закрыть не мог.

Он, вроде, очухался. И завыл, пытаясь выплюнуть эту самодельную воронку. Да, он понимал, для чего она, он и сам так делал и знал, что сейчас будет. Лицо у него перекосило, к соплям и слюням слёзы добавились… Я еле удержался, чтобы не сорваться и не начать его тупо бить – ногами, руками, пока он не скорчится, пока вся эта дрянь не перестанет из него течь. Но я здесь не за этим.

Я не смотрел в его лицо – мерзкое, перекошенное, утратившее всю борзоту. Я всё смотрел, как кровь размазывается по кафелю.

– Держите… – мне уже говорить было трудно, в рот словно ржавчина набилась. – Держите его! Кто там с камерой…

А он услышал про камеру и так рванулся, что чуть меня – меня! – не скинул. Я снова перехватил его, надавил коленом между рёбер, ещё чуть-чуть – и в крошку. Какой же я, бля, сильный…

Но даже я не справлюсь с толпой. С несколькими взрослыми. Да если у кого ещё железо будет… Я и с толпой сверстников не справлюсь – с двумя, с тремя, ну, с пятью…

Вот только никто этими двумя-тремя быть не хочет.

– Чтоб моё лицо не попало…

Я смотрел на кровь, расстёгивая ширинку, – как она размазывается по полу. Яркая. Красная. Как всегда, когда по лицу бьёшь. «Люди снаружи такие разные, а кровь у всех одинаковая и пахнет одинаково», – думал я, приспуская трусы. Было неудобно – ноги широко расставлены, одним коленом на полу, другим на груди, я не услышал, но почувствовал, как где-то треснул шов. Похуй.

Теперь его держали за руки и за ноги, Вовчик был справа – я слышал, как он дышит, как после бега, и чувствовал запах – одеколона, жвачки, табака, ещё чего-то. Вовчик будет следующим.

Я надавил на обрезанное горлышко, пропихивая его глубже в рот. Хотелось вбить его в глотку, чтоб навсегда, чтоб так и ходил… но оно слишком мягкое и я видел, как оно плющится, когда Азаев грыз пластик, слышал эти звуки… А потом уже не думал ни о чём, глядя на размазанную кровь, подсыхающую и трескающуюся по краям, чувствовал, как он дёргается подо мной, как подвывает от жалости к себе и необратимости происходящего… И этого мне хватило.

Белёсая муть брызнула на прозрачный пластик и медленно потекла вниз по стенке, о которую расплющились язык и губы, медленно и неотвратимо, и держать надо было сильней и сильней. И вот она уже дошла до края горлышка, на секунду расплылась вширь, набухла и сорвалась.

Вниз.

Я выдохнул.

– Стас, держи-держи, дай я… – зашептал мне Вовчик в самое ухо, – ща он у меня, пидор, получит… Бля…

Он дёргал молнию, пытаясь пристроиться поудобней, одновременно удерживая воронку и стараясь не попасть коленом в высветленной джинсе в кровь, – и всё-таки попал, выматерился, двинув Азаеву в солнечное сплетение. Я стоял и смотрел на него, но больше – на кровь, размазавшуюся ещё сильнее. Дышать становилось всё тяжелее, окна запотели. Я краем глаза видел Дёмина – он стоял какой-то весь серый, но смотрел, не отрываясь, как резко, со свистом, спустил Вовчик, как, передав камеру Асланбеку, его заменил Таримов, – он провозился долго и со злости пнул своего бывшего приятеля в бок. Запах был таким густым, что я чувствовал его на языке, – не слишком чистый, замытый с хлоркой сортир, пот, табак, сперма и кровь… Кровь над всем этим.

– Вставай! Вставай, педрила! – я пнул лежащее тело. Азаев перекатился на бок, выплюнул воронку, попытался опереться на руку, но не смог. Упал рожей в грязь. И его вырвало. Дёма, стоявший у двери рядом с Рэем, как-то странно булькнул.

– Откройте окно, ну и вонь…