Любовь и ненависть

известным способом умел свести и познакомить людей, и с его

легкой руки такие знакомства чаще всего завершались

законным браком. Конечно, он предпочитал искать невест и

женихов в "высших сферах". Почти у каждого есть сыновья, и

они, как правило, предпочитают жениться на красивых

"дипломированных" девчонках, а дочери хотят выйти замуж за

"перспективного" молодого человека со связями.

Не думаю, чтоб Гольцер делал это из каких-то

меркантильных побуждений: просто в этом он находил для

себя удовольствие - ему нравилось сводить людей,

способствовать созданию семьи и к тому же приятно быть

"своим человеком" в домах знаменитых и влиятельных людей.

Он обладал особым чутьем на женихов, умел сразу

определить их будущее общественное положение.

Между прочим, и младшему сыну Никифора

Митрофановича, родному брату моей жены, тоже Наум нашел

невесту - очаровательную Бианку, дочь известного академика

медицины Ланина, внучку старого большевика.

Я подробно говорю о Науме Гольцере потому, что именно

в тот же день мне пришлось с ним вместе обедать в кафе

"Золотая юность", куда мы пришли с Эриком Непомнящим, и

после весь вечер провели у него на квартире. Эрик знал, что я

читаю верстку журнала, долго ждал меня в приемной, и, когда,

проголодавшись, я вышел из кабинета, он бросился ко мне

навстречу и робко спросил, понравился ли мне его очерк о

кафе. Я ответил, что очерк неплохой, и тогда Эрик предложил

мне пообедать в "Золотой юности". Я согласился. С нами еще

пошел Гриша Кашеваров. Там-то, в кафе, я и увидел Наума

Гольцера. Он сидел за отдельным квадратным столиком с

девушкой, на вид не больше восемнадцати лет, белолицей,

озаренной огромными огненными глазами. Когда в моем

журнале мне попадалась фраза "горящие глаза" или нечто в

этом роде, я безжалостно вычеркивал, потому что никак не мог

себе представить такой образ. И вот я увидел огненные,

именно горящие глаза, от проницательного взгляда которых

становилось беспокойно. Она смотрела в мою сторону,

определенно на меня, должно быть, Наум сказал ей обо мне.

И была в ее взгляде та самая довольно распространенная

оцепененность, когда смотрят на тебя в упор и тебя не видят.

"Одна из чьих-то невест", - подумал я и спросил у

Непомнящего, кто она такая, - Эрик здесь "свой человек", он

должен всех знать, тем более Наум его друг.

- Сонька? Это новая знакомая Гольцера.

- Пригласи их за наш стол, - внушительно подсказал

Гриша Эрику мое желание.

Хорошо иметь помощников-друзей, которым ты

полностью доверяешь и которые понимают тебя с полуслова,

даже с одного взгляда.

Соня меня поразила огнем своих глаз и необыкновенным

взглядом, то слишком возбужденным, оживленным, то тихим,

отсутствующим, погруженным в себя. Она как бы озарялась и

меркла, вспыхивала и гасла. И в этом неустойчивом,

изменчивом состоянии было нечто необыкновенное и

возбуждающее любопытство. Меня понимали и Гриша и Эрик.

Понял меня и Наум. Я сказал, что сегодня вечером после

девяти заеду к нему.

- На дачу? - уточнил он.

- Домой, - ответил я.

- Без Евы? - шепнул он так, чтоб не слышала Соня.

- Конечно, - подтвердил я.

Он понимающе кивнул. Я сказал, что в восьмом часу буду

звонить. Я не знал, когда точно освобожусь.

К Евгению Евгеньевичу Двину я приехал ровно в семь. К

моему немалому удивлению, он оказался дома один и сам

открыл мне дверь. Одет он был в темный костюм и с

галстуком, а не, как обычно, в желтую домашнюю куртку из

замши, и поэтому я решил, либо он только что вошел, либо

собрался уезжать куда-нибудь на вечер. Сразу же сообщил, что

жена его ушла на концерт в консерваторию, а прислуга уехала

на дачу. Меня пригласил в хорошо знакомый кабинет -

довольно просторную комнату, стены которой сплошь состояли

из книжных стеллажей. Лишь два окна да дверь были

свободны от книг. Впрочем, на подоконниках тоже лежали

какие-то книги и журналы. Журналы лежали и на маленьком

круглом столике, перед которым мы погрузились в уютные

кресла.

Откровенно говоря, Евгений Евгеньевич был едва ли не

единственным из всех моих друзей, перед которым я искренне

преклонялся и даже иногда робел. Правда, находились у нас

люди, которые считали Двина мыльным пузырем. Мне,

конечно, трудно судить о Евгении Евгеньевиче как ученом: в

науке я не горазд, и, каким открытием Двин обогатил

человечество и осчастливил науку, я, к своему стыду, не знаю.

Но то, что Двин в мире физики - звезда первой величины -

несомненно, и только доморощенные завистники не могут с

этим согласиться.

Двин всегда производил на меня впечатление человека

беспечного, ничему не удивляющегося, точно все на свет о он

уже давно изведал и познал. О серьезных вещах он рассуждал

полушутя и с ленцой, о людях отзывался великодушничая.