Любовь и ненависть

вся она состояла из этих глаз. Я налил себе коньяку, а ей вина.

Она отхлебнула один глоток и попросила меня послушать ее

стихи.- Ради бога. Я с удовольствием послушаю, - сказал я.

Она читала спокойно, без надрыва и внешнего эффекта,

тихим, ровным голосом. Стихи как стихи, ничуть не хуже тех,

что мы печатаем из номера в номер, рифмуя "струны" и

"страны". О чем ее стихи, я не запомнил. Лишь две строки

застряли в моем мозгу:

И шептала, гладя волосы:

- Гладиолусы, гладиолусы.

Я обещал их опубликовать в ближайшем номере

"Новостей". По-моему, ее это не очень обрадовало. Она была

какая-то отсутствующая, равнодушная.

Я спросил ее - кто она и что.

- Я? А Наум тебе не говорил? - спросила она в свою

очередь. - Я в ансамбле "Венера". Слышал такой?

- Популярный, современный, сверхоригинальный. Ну еще

бы, кто в наше время не слышит "Венеру", победно

завоевавшую эфир и голубые экраны! Ты что там делаешь?

- Я? - ненужно переспрашивала она. Какая дурацкая

привычка. - Я там пою.

- О! Это интересно. А ты можешь мне спеть? Сейчас?

Ну? Спой, прошу тебя. Я очень люблю ваш ансамбль. Мы

дадим о нем очерк в "Новостях". И твой портрет. Ну пой же.

- Нужна музыка, - прошептала она и коснулась влажными

губами моего уха.

- Ты без музыки. Разве нельзя?

- Не получится. Все дело в музыке. А мы, солисты,

только помогаем оркестру. Мы визжим, мычим, мяукаем,

кудахтаем. Ты же знаешь - наш ансамбль не обычный...

Я уже не слушал ее глупой болтовни. Я был изрядно

пьян и, как всегда в таком состоянии, нес всякий вздор, был

беспредельно щедр на комплименты и обещания, не забывая

при этом упомянуть о величии, могуществе и всемирном

значении своей персоны. Впрочем, часть своих обещаний я

исполнял. И

я, конечно, допустил непростительную

оплошность, начав при Соне рассматривать содержимое папки

Евгения Евгеньевича. Я вытряхнул на постель пачки денег в

двадцатипяти- и пятидесятирублевых купюрах, золотые

монеты царской чеканки, две сберегательные книжки на

предъявителя с круглой суммой, брильянты и жемчуг. Я был

потрясен видом таких сокровищ - ничего подобного я не

ожидал. И еще больше была потрясена Соня. Мне было

приятно смотреть на нее, обалдевшую и растерянную. Самое

удивительное и отрадное, что я не видел в ее глазах жадности.

Нет, она была просто ошеломлена, и, должно быть, я перед

ней поднялся до божественных высот. Чтобы она не приняла

меня за какого-нибудь жулика или афериста и не заподозрила

в нечистом деле, я, разумеется, сообщил ей правду об этих

сокровищах и, растроганный, со слезами на глазах, стал

описывать несказанные достоинства Двина.

Я был щедр. Конечно, при таком капитале, пожалуй,

каждый был бы щедр, особенно когда ты изрядно пьян и рядом

с тобой молодая красивая девушка. В знак моего глубокого к

ней уважения я подарил Соне ниточку жемчуга и несколько

двадцатипятирублевых бумажек. Я боялся, что она попросит

брильянт. Но она не попросила.

Тогда я быстро собрал все снова в папку, закрыл ее на

молнию и на замок, сунул миниатюрный ключик в карман и...

начал трезветь. Мне стало не по себе. В голову полезли

беспокойные вопросы: как понимать поступок Евгения

Евгеньевича и что значит такой огромный капитал,

подаренный мне? За что? За какие заслуги? Ведь тут было

несравненно больше, чем я мог предполагать. Что это, взятка,

аванс? Что я должен делать? Вернуть обратно, отказаться? Но

Сонечка уже спрятала мой подарок в сумочку и летучей

походкой вышла из спальни, сказав, что она отлучится на

минуточку. Как все нелепо получилось! Зачем меня дернул

черт потрошить папку при постороннем, совсем незнакомом

мне человеке? Какая неосмотрительность! Пожалуй, Никифор

Митрофанович где-то прав, упрекая меня в излишней

самонадеянности, родной матери неосмотрительности.

В этот вечер я возвратился домой раньше обычного.

Настроение было испорчено глупым финалом. Я взял с Сони

слово держать язык за зубами и был уверен, что она поступит

как раз наоборот. Для большей надежности я из дома позвонил

Гольцеру и попросил его строго-настрого приказать Соне

забыть, навсегда вырубить из памяти все, что она видела в

этот вечер.

Теперь я уже ненавидел Соню. Ненавидел и побаивался,

предчувствуя в ней причину возможных неприятностей. Во мне

поселилась тревога. Да еще Наум сказал мне потом, что Соня

морфинистка...

Глава четвертая

ГОВОРИТ АНДРЕЙ

у каждого человека есть свое призвание. Одно-

единственное, природой данное ему на всю жизнь. По крайней

мере, так говорил Дмитрий Федорович Пряхин, отдавший всего

себя морю, военно-морскому флоту. Адмирал Пряхин - умный

и добрый человек, любимый и уважаемый на флоте - для меня

был отцом и учителем, непререкаемым авторитетом, и не