Получив благословение, поезжане чинно вышли из сеней. Выдался ясный солнечный день. Осень почти не чувствовалась. Лишь немногие деревья пожелтели. В тихом воздухе звучало протяжное мычание коров, которых держали в Кремле про государев обиход и доили вечером после выпаса на Боровицком холме. Коровье мычание тотчас заглушили громкие выкрики стольников, стряпчих и жильцов, стоявших вдоль дороги, по которой свадебный поезд двигался к Золотой палате.
Палата была украшена по случаю свадьбы. Пол сплошь покрывали турецкие и персидские ковры, длинные лавки были накрыты красным бархатом, на котором лежали парчовые подушки. С окон свисали тончайшие узорчатые камки. Каждый свободный от росписи вершок стен был украшен драгоценной тканью. Образы в палате находились на большом месте и по стенам на четырех сторонах, низанные застенки перед образами раскрыты. Михаил Федорович, согнувшись под тяжестью парчового наряда, с тоской поглядывал на широкую лавку у стены. К нему приблизился большой царицын дружка Михаил Шеин со словами, что государеву невесту уже провели через Постельное крыльцо в Грановитую палату. Посаженый отец отправился в Грановитую палату. Государь мысленно благословлял старинные свадебные обычаи, позволявшие тянуть время. Но как он ни оттягивал встречу с невестой, неизбежное наступило. Князь Данила Мезецкий, поклонившись царю до земли, молвил:
– Государь царь и великий князь Михайло Феодорович всея Руси! Время тебе идти к своему делу!
Царь сжался. Что скрывать, не хотел он этой свадьбы. Долго отказывался от венчания, вот и сейчас колебался. Он нерешительно спросил своего духовника:
– Э-э… отец протопоп… верно… того… пора… али нет еще?
– Давно пристало, государь! – ободрил его отец Максим.
Михаил Федорович покорился. Ближние люди, взяв его под руки, бережно повели царя в Грановитую палату. В палате было устроено чертожное место, на котором ни жива ни мертва сидела княжна Долгорукова. Ее облачили в наряд царицы, только вместо царского венца на голове красовался девичий венец. Многие из поезжан присутствовали на свадьбе Марины Мнишек и помнили, как русских гостей покоробила корона, возложенная на полячку. С головы до пят невеста была укутана в тончайший белый покров, на котором был вышит крест. Жениху и невесте полагалось сидеть на одной подушке. Михаил Федорович неловко сел подле княжны, а она отодвинулась к самому краю, боясь прикоснуться к жениху.
Протопоп Максим прочитал короткую молитву и окропил святой водой чертожное место. Пока поезжане и сидячие бояре чинно рассаживались по лавкам, жениха и невесту обмахивали двумя связками из сорока соболей. Младший дружка начал торг за косу – девичью красу. Князь Пожарский предлагал выкуп, родня невесты не соглашалась с ценой. Дружка набавлял, родня упрямилась. Подружки невесты пели, подзадоривая дружку быть щедрее:
Наконец дружка сговорился с родней и передал им тугую мошну с выкупом, а подружкам невесты вручил ворох цветных лент. Князь Пожарский обратился к родителям невесты:
– Благословите косу чесать!
– Благослови Бог! – отвечали отец и мать.
Свахи приподняли белый покров. Начался важнейший обряд расчесывания косы. С головы княжны сняли девичий венец и отдали его на вечное сохранение матери невесты. Девичьей косе полагалось быть туго заплетенной, но княжна носила косу, заплетенную до половины в знак того, что девица уже просватана. Свахи распустили косу, спускавшуюся почти до пола. Длинные русые волосы закрыли княжну непроницаемой завесой. Большая сваха, супруга князя Черкасского, взяла старинную стрелу и разделила волосы надвое, бойко приговаривая: «Две косы заплетут, под венец поведут. Была одна – стало две, была девка – стала баба». Разделив волосы, она передала стрелу Ивану Никитичу Романову. На следующий день этой стрелой предстояло поднять невестин покров.
Младшая сваха, жена боярина Шеина, начала расчесывать густые пряди невесты, смачивая гребень попеременно то в чарке с медом, то в чарке с фряжским вином. Пока она бережно расчесывала волосы княжны, подружки невесты тихо напевали:
Расчесав волосы, свахи начали заплетать косы. Подружки невесты напевали: