Любовь, опрокинувшая троны

– Нам нечего стыдиться и нечего бояться! – вскочил со своего места седобородый отец Игнатий. – Мы посланы сюда самим государем, дабы опознать тебя, самозванца, в человеке, рекомом царевичем Дмитрием, и разойтись с сей вестью по городам и весям, по торгам и обителям, сказывая о том князьям и боярам, митрополитам и священникам, холопам и крестьянам, ручаясь за сии слова своей честью и своим именем!

– Я рад, святые отцы, – улыбнулся молодой человек. – Тогда вам будет интересно прочитать некий свиток, составленный князем Василием Шуйским и заверенный патриархом, государем Федором Ивановичем, Государственной думой и Священным собором.

– Ты ведь знаешь, каковы подписи и печати сих именитых бояр, отец Игнатий? – тихо добавил от себя Григорий Отрепьев. – И ты хорошо знаешь, что я, диакон Чудова монастыря и секретарь патриарха Иова, добраться до сей бумаги мог без особого труда.

Писарь поставил на стол шкатулку, открыл, с осторожностью достал свиток, намотанный на деревянную палочку с ограничителями по краям.

Холопы с факелами приблизились, освещая стол.

Монах с седой бородой исподлобья, с недоверием посмотрел на писаря, затем начал раскатывать грамоту. Остальные тоже приподнялись со скамеек, вытянули шеи. Некоторые шевелили губами, разбирая буквы на уже порядком истрепанной бумаге. Факелы потрескивали, пламя дрожало, свиток медленно прокручивался, монахи шепотом проговаривали слова.

– Рыжий, родинки на лице, руки разной длины… – поднял голову инок.

– Ты хотел опознать самозванца, отец Игнатий? – спросил Григорий Отрепьев. – Доверяюсь твоей чести и совести, слуга божий. Опознавай!

Монах поднялся, шумно втянул носом воздух. Затем широко перекрестился и склонился в низком поклоне:

– Прими мое почтение, царевич Дмитрий Иванович. Да пребудет с тобою воля Господа нашего, Иисуса Христа и благословение твоего отца, государя Ивана Васильевича!

Остальные монахи один за другим поднялись, вышли к молодому мужчине и тоже склонились в поклонах.

– Благословен будь, царевич Дмитрий Иванович! Пусть дарует тебе Господь мудрость, справедливость и долгие лета.

Григорий Отрепьев торопливо свернул драгоценную грамоту, спрятал в шкатулку, а коробочку зажал под мышкой. Спросил:

– И что ты станешь делать теперь, отец Игнатий? Что станете делать все вы, святые отцы?

– Не знаю, как братья мои, – опять перекрестился инок, – а я поступлю как велено. Царевича опознал. Теперича пойду по городам и весям, по обителям и церквам сказывать, что увидел, именем и саном своим за истинность сего ручаясь. Господь оставил нам для жизни мирской три завета. Не убивать, не воровать и не лгать. По его заветам я и поступлю. А там ужо будь оно как будет.

– Но сперва, я так надеюсь, вы отдохнете и примете мою исповедь, – поклонился монахам царевич. – Ныне же более задерживать вас не стану. Скоро ночь.

Он махнул рукой, подзывая слуг, и вышел из трапезной в сопровождении своей крохотной, но верной свиты.

Отец Игнатий перекрестился еще раз и повел плечами, изумленно крякнув:

– Эва оно как… Однако…

* * *

На рассвете нового весеннего дня из ворот Путивля вышли двенадцать монахов. Слегка ошарашенных, но суровых, уверенных в себе и в своей миссии. Как великие апостолы шестнадцать веков назад, они несли в мир людей горькое слово истины. Путь святых отцов лежал в Курск, где они намеревались разойтись в разные стороны: на юг, в нижнее Поволжье и дальше к Яику, на восток – в Казань, на Урал, в Сибирь, на северо-восток, в Заволочье и на север: к Белому озеру, на Онегу и Ладогу, на Студеное море. В Москву, Новгород, Корелу. И на северо-запад – в Смоленск. Во все концы обширного православного мира!

На рассвете того же весеннего дня врытая глубоко в землю и перекрытая двумя накатами бревен батарея, охраняемая тремя сотнями стрельцов, наконец-то начала стрелять по угловой башне крепости Кромы.

Ядра, попадающие в земляной вал, просто исчезали, оставляя маленькие черные точки. Те, что вонзались в стены, тоже оставляли лишь маленькие черные дырочки, с легкостью пронзая деревянное укрепление насквозь. Стреляй пушки точнее – их слитный залп, самое большее два, направленные в одно место, легко выломали бы угол строения и завалили башню. Увы, вкопанные в землю и направленные в середину вражеского укрепления стволы давали попадания с разбросом в сажень. Поэтому пушкарям приходилось стрелять и стрелять, в ожидании того часа, когда бесконечное число дырочек, тут и там пробитых в бревнах и в обвязке, не перейдет той грани, после которой башня обвалится под своим собственным весом.

Опыт подсказывал, что полтора десятка пушек изрешетят сруб до нужного состояния за две или три недели – как повезет. И тогда можно будет начинать решительный штурм.