Любовь, опрокинувшая троны

– Отец, ты напрасно паникуешь. Нечто кто-то сеет смуту или отвергает право Федора Борисовича на престол? Кто-то ему угрожает? Что может случиться в Москве, полной бояр и стрельцов?

– Все что угодно, доченька, поверь старому человеку. И при воцарении Федора Ивановича волнения со стрельбой случались, и при воцарении Бориса Федоровича токмо чудом война не началась.

– Отец, тогда было совсем другое время и другие нравы! Скажи ему, Василий! – призвала на помощь своего жениха княжна Мария.

– Сорок дней траура, моя лебедушка, – покачал головой князь Шуйский. – Царь Борис своею неудачной смертию наказал нас до конца мая. И твой отец прав, в междуцарствие возможно всякое. Тебе следует поберечься.

– Тогда поезжай со мной!

– Прости, моя желанная, мне нельзя, – покачал головой ее жених. – Я старший из рода Рюриковичей…

– Ты намерен затеять крамолу против царевича?! – моментально вскинулся князь Буйносов. – Вот видишь, Мария! Вот тебе уже и бунт зреет! Вот тебе и смута! Твой жених намерен свергнуть царевича Федора!

– Я намерен жениться на твоей дочери, Петр Иванович! – твердо ответил князь Шуйский. – Я люблю ее, и для меня нет ничего важнее! Ради нее и ради твоей непонятной преданности покойнику я не стану трогать Борискина сына. Но я не могу поручиться за других! Годуновы худородны, половина Москвы имеет больше прав на престол, нежели они. Если начнется смута… Я обязан быть здесь и защитить права потомков Великого князя Ярослава Всеволодовича!

Петр Иванович Буйносов колебался всего мгновение, после чего громко распорядился:

– Вестак, Неждан, Староха! Пусть холопы запрягут в кибитки и дочкины возки свежих лошадей. Мария, ты уезжаешь немедля!

* * *

В этот день о случившейся в державе беде никто за пределами Москвы еще ничего не знал. Люди жили своей спокойной жизнью, рубили избы и пережигали уголь, готовились к весенней пахоте, проверяли сети и выскребали скоту остатки соломы из опустевших амбаров, пили хмельной мед из тяжелых братчин, точили сабли и копья перед призывом на летнюю службу.

В далеких Кромах царские рати готовились ко второму штурму крепости. Угловую башню пушкари развалили еще две недели назад, но упала она очень неудачно, поперек, закрывая собою пролом. Когда годуновские полки ринулись через ров, засевшие в обломках, вокруг и на ближних стенах казаки открыли столь ярую пальбу, что воевода Басманов, потеряв одного стрельца убитым и четверых боярских детей ранеными, приказал отступить и продолжить обстрел, дабы лишить врага укрытий.

Ныне от обломков укрепления осталось совсем мало целых бревен, а кроме того ядра развалили ближние стены. Теперь можно было попытаться взять крепость еще раз.

В еще более далеком Путивле метался в восьмиугольной тайной келье под башней храма Богородицы царевич Дмитрий Иванович, более беспокоясь о стойкости казаков, нежели о здоровье самозваного царя. Когда Кромы падут – царские войска придут на берега Сейма. И ему следовало принять решение: остаться или бежать? Умереть с честью или сгинуть в безвестности? Совсем еще молодому царевичу очень хотелось жить! Однако любовь, отравившая его сердце, обещала сделать таковую долгую жизнь горькой и бессмысленной.

А до берегов Онежского озера еще не добрались известия даже о вторжении царевича Дмитрия на Русь, о его первых успехах и неудачах. Инокиня далекой Толвуйской обители готовила послания для своего брата в Польшу, в дунайские земли, молилась о здоровье мужа, заточенного еще севернее ее и ныне оставшегося последним живым потомком рода Захарьиных, ибо всех остальных взрослых родственников покойного царя уже сожрала ссылка, заморили до смерти приставы и злоба Бориски Годунова.

О ненавистном царе монахиня Марфа тоже не забывала, вознося ему проклятия едва ли не чаще, нежели молитвы святым.

И еще по земле Русской шли, от селения к селению, от монастыря к монастырю двенадцать чудовских монахов, разнося людям слово о великом чуде, явленном Господом своим православным чадам! О спасении от смерти царевича Дмитрия Ивановича, о третьем сыне великого и грозного царя!

1 мая 1605 года

Крепость Кромы, лагерь царской армии

Полтора десятка боярских детей, одетых в кольчуги и колонтари, въехали в лагерь вскоре после полудня и спешились во дворе дома, избранного воеводой Басмановым для своей ставки. Один из воинов, одетый в дорогой бахтерец, с куньим плащом на плечах, решительно вошел в избу. Не прошло и четверти часа, как изнутри послышался болезненный, тоскливый вой, словно у связанной лосихи уводили ее лосят, и почти сразу воин в бахтерце выскочил наружу, быстро поднялся в седло, кивнул: «Поехали!» – и маленький отряд на рысях помчался прочь.

Проводив их взглядами, ближайшие бояре кинулись в дом.

Воевода Петр Басманов лежал на столе ничком весь в слезах и колотил по столешнице кулаками[18]:

– Негодяи! Подлая кровь! Выродки! Лжецы!

– Петр Федорович, да что же с тобою случилось-то? – забеспокоились воеводы разных полков.