Любовь, сексуальность и матриархат: о гендере

Еще более тонкой формой нелюбви к себе оказывается склонность к постоянной самокритике. Ее приверженцы не чувствуют себя неполноценными, но стоит им сделать одну ошибку или обнаружить в себе нечто такое, чего быть не должно, как их самокритика становится абсолютно несоразмерной масштабам совершенной ошибки или замеченного недостатка. Им необходимо быть либо совершенными по собственным меркам, либо, по крайней мере, достаточно совершенными по меркам окружающих для того, чтобы заслуживать любви и одобрения. Если они чувствуют, что в их действиях нет изъянов, или если им удается завоевать одобрение других, на душе у них спокойно. Иначе их захватывает ранее подавлявшееся чувство неполноценности. Здесь снова одним из источников такой установки становится фундаментальный недостаток теплоты к себе. Это станет еще более очевидным, если мы сравним такое отношение к себе с соответствующей установкой по отношению к другим. Например, мужчина считает, что любит женщину, но стоит ей совершить какую-то ошибку, как ему кажется, что она никуда не годится, или его отношение к ней полностью зависит от того, критикуют или хвалят ее другие. Не может быть никаких сомнений в том, что на фундаментальном уровне он не чувствует к ней любви. Только человек, полный ненависти, хватается за любую возможность, чтобы раскритиковать другого, и не пропускает ни одной его оплошности.

Однако наиболее распространенным выражением недостатка приязни к самим себе является то, как люди с собой обращаются. Люди – сами себе надсмотрщики; не будучи рабами внешнего господина, они поселили господина внутри себя. Этот господин суров и жесток. Он не дает ни минуты покоя, запрещает наслаждаться чем угодно приятным, не позволяет делать то, что они хотят. Если они все же идут на поводу своих желаний, то делают это украдкой и расплачиваются ощущением запятнанной совести. Даже погоня за удовольствиями – такая же обязательная повинность, как работа. Она не спасает от беспрерывной суетливости, которой пропитана жизнь. По большей части они этого даже не осознают. Но бывают и исключения. К примеру, банкир Джеймс Стиллман, в расцвете сил обретший богатство, престиж и влияние, которых добиваются лишь немногие, говорил: «Я никогда в жизни не делал того, что хотел, и никогда не буду» (ср. Robeson 1927).

Роль «совести» как способа интернализации внешних авторитетов и носителя глубоко укоренившейся неприязни к самому себе метко уловил Фрейд в формулировке своей концепции Сверх-Я. Он полагал, что Сверх-Я содержит в себе значительную долю фундаментальной деструктивности, присущей человеку от природы, и обращает ее против него самого с помощью идеи долга и нравственных обязательств. Несмотря на аргументы против теории Сверх-Я, которые здесь изложить невозможно (см. мое обсуждение этого вопроса: Fromm 1936а), Фрейд, без сомнения, остро ощущал враждебность и жестокость, заложенные в ту концепцию «совести», что развилась в Новое время.

То, что верно для ожесточения и ненависти, верно также и для любви. Однако любовь к другим и любовь к себе – проблема гораздо более сложная для обсуждения; тому есть две причины. Первая такова: в то время как ненависть – это феномен, который встречается в нашем обществе повсеместно и потому не представляет сложностей для эмпирического наблюдения и анализа, любовь – явление сравнительно редкое, поддающееся эмпирическому наблюдению лишь в контексте затруднений; следовательно, любое обсуждение любви угрожает оказаться неэмпирическим, попросту спекулятивным. Вторая причина, пожалуй, еще более весома. Нет в нашем языке слова, которым бы так злоупотребляли и торговали, как словом «любовь». Его проповедовали люди, готовые извинить любую жестокость, если она служила их цели; его использовали как прикрытие, заставляя людей жертвовать своим счастьем и подчинять все свое существо тем, кто извлекал выгоду из этой покорности. Его использовали как моральный фундамент для неоправданных притязаний. Оно сделалось настолько пустым, что для многих людей слово «любовь», пожалуй, не значит ничего более, чем «два человека прожили вместе двадцать лет, при этом ссорясь не чаще раза в неделю». Употреблять подобное слово опасно и даже как-то неловко. Однако психологу негоже до конца уступать этой неловкости. Проповедовать любовь – в лучшем случае дурновкусие. Но проводить беспристрастный и критический анализ феномена любви и разоблачать псевдолюбовь – а эти задачи неотделимы друг от друга, – обязанность, уклоняться от которой психолог не имеет права.

Само собой разумеется, что мы не станем пытаться здесь анализировать любовь. Даже для описания психологических феноменов, которые обычно охватываются термином «любовь», потребовалась бы добрая часть книги. Однако необходимо попытаться должным образом продемонстрировать основное направление мысли этой статьи.