Люди и боги. Избранные произведения

У Бухгольца же всякий раз есть, разумеется, новый план колоссальной работы, которой он посвятит «всю свою жизнь», а то, что вчера представлялось ему величайшим из его будущих творений, сегодня отодвигается и предается забвению ради новой колоссальной работы, родившейся в его мозгу в последние несколько минут по дороге к фабрике, куда он спешит встречать Двойру. Но последние несколько недель Бухгольц не перестает говорить об одном задуманном им произведении — о «Матери». Эта «Мать» не должна быть пожилой женщиной, матерью многих детей, а матерью, воплощенной в девушке, маленькой, беспомощной, с небольшой трепетной головкой в пышных волосах, с маленькой, едва заметной грудью, с круглым дрожащим животом, стоящей полусведя ноги и держащей яблоко в руке. Пусть это будет Ева — воплощение всего материнского, материнских мук и радостей, а лицо ее пусть улыбается — улыбкой лукавой и вместе с тем целомудренной.

— Не могу точно сказать, что это будет, но мне кажется, что так выглядела Ева, когда она пришла к Адаму, чтобы он сделал ее матерью. Она была маленькая, еще не развившаяся девушка, пугливая, с небольшой головкой, но в складках ее живота уже было разлито материнство всех грядущих поколений, неизменная тема всего человечества — вожделенное начало нашего смертного бытия.

— Почему же вы этого не делаете?

— Потому что не могу… Не знаю, смогу ли я запечатлеть вечное великое материнство в этом маленьком, развившемся детском животе — материнские муки, любовь, греховность похотливого желания, слабую улыбку сквозь слезы на детских губах.

Двойра молчит.

— Иногда мне кажется, что вижу «Мать» так близко — вот-вот пойду и вылеплю, а иногда она от меня так далеко, что боюсь, как бы у меня не получилась просто девка из глины, безжизненная, бескровная, без всего этого…

— Вы сможете это сделать, Хаскл.

Бухгольц вздрагивает.

— Вы же мне сами сказали.

Его лицо озаряется отсветом ее улыбки.

— Да, я об этом забыл. Но так странно прозвучало мое имя в ваших устах… Называйте меня с сегодняшнего дня Хасклом, прошу вас, называйте меня так, не называйте больше Бухгольцем. Обещаете?

— Да, — кивает она головой.

— Тогда хорошо, хорошо, хорошо, — парень хлопает в ладоши, — конечно, я смогу это создать, и создам, увидите. Завтра же начинаю над этим работать. Вам нравится идея? Великая идея, не правда ли? Эта «Мать» — не мать, а мать и одновременно дитя. Нравится вам?

— Очень нравится.

— Понимаете, что я хочу этим сказать? Начало в слиянии с концом — точно круг, — понимаете! И мать и ребенок — в одном.

— Нет, не понимаю, но то, что вы хотите создать, очень красиво. Мать-дитя. Мать в самом деле так выглядит…

— А вы думаете — это поймут? Опять будет стоять запыленная фигура в студии, и мыши будут ее грызть…

— Тоже, подумаешь, забота! Вы разве делаете ваши работы для них? Ведь вы творите для себя, не правда ли?

— А где я возьму деньги на мрамор, я хочу это высечь из мрамора, — говорит озабоченно Бухгольц.

— На это мы деньги раздобудем.

Слово «мы» воодушевляет Бухгольца больше, чем все ее слова, и он внезапно хватает девушку за руку.

— Двойра, вы хотите, чтобы я создал «Мать»?

— Да, — кивает Двойра головой.

— Идите ко мне жить.

Двойра на мгновение останавливается, но тут же, не произнеся ни единого слова, опускает она голову и, уставясь в землю, продолжает идти.

— Когда вы возле меня, я знаю, чего хочу, — почти кричит Бухгольц.

Двойра не отвечает.

Минуту спустя Бухгольц разражается смехом.

— Что вы смеетесь? — спрашивает она тихо и серьезно.

— Я не знаю, что говорю… Простите меня, я пошутил.

Не проронив больше ни слова, они после этого разговора сразу же расстались.

Глава третья

Путь Двойры

Несколько дней они не виделись. Бухгольц приходил к фабрике, ждал ее, но она к нему не выходила. Бухгольц думал, что она сердится на него за нелепое предложение перейти к нему жить. Ему представлялось, что он выглядит в ее глазах бродягой, уличным парнем, а может, и хуже того. Сказать Двойре, чтобы она шла жить к нему, в его трущобу, мог только низкий человек. Бухгольц находился в состоянии отчаяния, которое нападало на него время от времени. В такие минуты ему казалось, что он не достоин того, что живет на белом свете, что он бессовестный плут, обманывает себя и других, что его искусство не искусство, а сам он — не более, чем заурядный невежда. В такие дни у него появлялось неодолимое желание взять молот и разбить вдребезги, на мелкие осколки, все свои скульптуры, и — конец всему. А так как никакому ремеслу он не учился и образования у него не было, он видел себя ни на что не способным, разве только стать бродягой, пуститься по стране, скитаться из города в город, а то наняться к разносчику товаров — помогать носить огромные кипы по поселкам. Поступить на фабрику, заключить себя на целый день в четырех стенах, как все это делают, — с этим он не мог примириться не только в действительности, но даже в воображении.