Люди и боги. Избранные произведения

Он заметил что-то на том месте, где она стояла… И сердце его судорожно сжалось. Он мгновенно отвел глаза — она не должна заметить, что он увидел… В мозгу у него билась мысль: «Как раненое животное…» Потом пришло чувство, завладевшее его мозгом, сердцем, всем существом — «кровно родное».

— Мы сегодня никуда не пойдем, — проговорил он, встав и сбросив с себя уже надетый было пиджак.

— Почему? — удивилась она. — Я скоро управлюсь. Я только немного устала. Это сейчас пройдет, — говорила она, не поднимаясь с места.

— Мне не хочется, — сказал он, — останемся дома.

Она хотела встать, но он не дал:

— Сиди, сиди.

— Я приготовлю что-нибудь поесть.

— Нет, нет, сиди, сиди, я сам приготовлю. Не двигайся, прошу тебя, я сам приготовлю.

Она встревожилась — не заметил ли он чего-нибудь — и сказала с улыбкой:

— Что это сегодня с тобой?

— Я хочу приготовить поесть. Почему обязательно ты должна приготовить? Я не умею, что ли? Увидишь, как я управлюсь. Сиди, сиди.

Он стал суетливо двигаться по комнате, передвинул стол, стулья так, что быстро закрыл то место у зеркальца, где она стояла, желая скрыть от нее, что он что-то заметил… Потом он схватил пиджак и направился к выходу, за покупками. Но, прежде чем уйти, стал умолять ее:

— Прошу тебя, не трогайся с места. Не делай ничего, пока я не вернусь. Сейчас поставлю воду греть. Я все сделаю сам.

— Но почему же? Разве я больна? — говорила она, а сердце билось в испуге — уж не заметил ли он чего-нибудь.

— Просто так. Я так хочу. Разве мне нельзя? Мне сегодня доставляет удовольствие накормить тебя ужином. Целый год ты готовишь для меня, сегодня я хочу готовить для тебя. Прошу тебя, сделай мне приятное… Вот так… Ты будешь сидеть на стуле, как королева, как юная принцесса, а я буду твоим рабом, твоим черным сильным рабом, который влюблен в свою владычицу и готовит ей поесть. Да? — смеялся он, глядя ей в лицо. — Пообещай мне. Да?

— Что это сегодня с тобой, Хаскл?

— Я тебе потом скажу, потом. Я пьян от великой идеи. — И он в несколько прыжков сбежал с лестницы.

Его мозг, его сердце, все его существо было во власти двух чувств. Первое — это чувство «кровно родного», вызванное в нем тем, что он увидел… А второе — мысль о произведении, которое открылось ему, точно молния с неба. И оба чувства перемешались. То, что он хотел с нее делать свое произведение, больше не было делом, которое могло быть совершено помимо него, оно стало ему кровно родным. Самую сокровенную тайну его жизни, ту, о которой люди стыдятся говорить даже с самыми близкими, он хотел выразить в произведении «Мать кровоточащая».

Он опьянел от завладевшей им мысли. Он купил и то, что нужно было, и то, чего не нужно было. Двойра испугалась, увидев его вошедшим с сумками, набитыми бутылками молока.

— Зачем ты принес так много бутылок молока? Кто это выпьет?

— Я хочу сегодня допьяна напиться молоком, — смеялся он.

— Молоком? Почему?

— Ты понимаешь, она будет как теленок, который едва держится на ногах, будто он только что родился.

— Кто?

— «Мать». Понимаешь? — Он подошел к ней, взял ее на руки, понес к кровати и, зарывшись обросшим лицом в ее шею, в грудь, в тело, бормотал непонятные слова.

— Что с тобой, Хаскл? — в страхе спросила она.

Хаскл не ответил.

Глава девятая

Творение Бухгольца

Бухгольц вновь ощущал в глине живую плоть, пронизанную кровью и трепетом жил, и он волею мастера, который знает, чего хочет, придавал нужные формы тяжелой глине на железном каркасе. Идея, овладевшая его мыслями, дала ему силу прогнать все сомнения, являвшиеся, точно посланцы тьмы, и заволакивавшие его сознание черной завесой. В первый раз он творил, отталкиваясь от живого тела, от существа, которое вдохновляло его. И это живое существо понуждал он стать похожим на тот образ, который виделся ему…

Это были самые счастливые и самые осмысленные недели в их совместной жизни — она теперь озарилась идеей и приобрела значение. Для Двойры прояснились все ее поступки до последней поры, они получили оправдание и очистились в лучах ее счастья. Более того — тот ее поступок, о котором боялась думать, был освящен ею — вместо раскаянья, она испытывала удовлетворение, которым готова была гордиться…

А у Бухгольца? У Бухгольца это были дни творчества. В такие дни у него не было никаких желаний — ему достаточно было его работы.