Люди и боги. Избранные произведения

Бухгольцу не хватало часов дневного света. Фабрика днем отнимала у него Двойру. Все же, когда представлялась возможность украсть у фабрики несколько часов, они это с наслаждением делали. Зато субботнее послеобеденное время и воскресные дни принадлежали им целиком. В вечерние часы — при газовом освещении — он работать не мог, оно слишком отсвечивало желтым и расплывались контуры, — тогда они зажигали сальные свечи, которые своим мягким теплым сиянием помогали выводить мелодию линий. Этим освещением Бухгольц часто пользовался, чтобы делать рисунки, которые он потом, при дневном свете, использовал при работе в глине. От осуществления скульптуры в камне они не отказались, но сколотить необходимую на это денежную сумму было невозможно. Впрочем, Бухгольцу не терпелось воплотить свою идею, в глине, вырубить фигуру из камня он с помощью мраморщика сможет и потом.

Работал он усиленно и напряженно. По три, по четыре часа заставлял он иногда Двойру, обнаженную, в плохо протопленной студии быть на ногах. Кожа ее трепетала от холода. Этот трепет кожи помогал ему еще более выпукло выразить целомудрие, чистоту акта творения. Двойра переносила все это стоически, как молитву, как священнодействие, со всей искренней строгостью и преданностью священному делу, которое совершает Бухгольц и в которое она со святой наивностью верила.

В самый разгар работы ворвалась «квартирная плата». Две тяжкие заботы неотступно преследовали Двойру с тех пор, как она повела самостоятельную жизнь, те же заботы, что по ночам не давали спать ее матери. Заботы о квартирной плате и топливе, кажется, по-наследству перешли от матери к дочери. На каждодневные нужды ее заработка хватало, хватало для обоих. Но когда наступало первое число и необходимо было уплатить хозяину студии, Двойра никогда не знала, где раздобыть денег.

Сколько раз они твердо решали откладывать каждую неделю по нескольку долларов, чтобы накопить нужную сумму. Но всякий раз что-нибудь случалось — то какой-нибудь концерт, то Бухгольцу хотелось провести вечер за ужином в ресторане, и когда приходило первое число, для хозяина всегда не оказывалось денег. Решение находилось в самую последнюю минуту, причем Двойра старалась все проделать незаметно от Бухгольца, чтобы в случае, если он вспомнит об этом, успокоить его, обрадовать тем, что все уже улажено. Но напрасна была ее тревога — Бухгольц никогда и не вспоминал об этом.

Скульптура вырастала под его руками, пока в один прекрасный день она не предстала глазам завершенным произведением.

Это была Двойра — и вместе с тем не она, какая-то другая Двойра, обитающая где-то в потаенном мире, и Бухгольц волшебством перенес ее из того мира сюда. Ее лицо казалось знакомым, хорошо знакомым, это была простая девушка из народа. Каждый при виде ее говорил, что уже однажды где-то видел ее, но никак не мог вспомнить, когда и где. Бухгольц сам не знал — удалась ли, не удалась ли ему работа. Получилось нечто иное, отличное от того, что он хотел. Он ее не сделал «похожей на только что родившегося теленка, который едва стоит на ногах — вот-вот упадет», как вначале мыслил ее сделать. В ходе работы эта идея была отброшена, он сделал ее стоящей крепко на ногах, стоящей твердо и незыблемо, подобно гранитной скале. Только ноги у нее были очень длинные и тонкие, слишком длинные и слишком тонкие по отношению к ее телу. Он знал об этом. Видно было, что он сделал это нарочно, словно хотел что-то подчеркнуть этим. Широкие крепкие бедра, живот выпячен, словно у беременной. Ее лицо было озарено выражением улыбающегося целомудрия. Но в ее взгляд вложил он горделивую дерзость, будто с бесстыдным вызовом глядела она на мир и гордилась своим поднявшимся животом, как чем-то особенным, чем она одна одарена… Вся ее фигура производила впечатление и естественности и неестественности. В первое мгновение это казалось смешным. Но внимательному взгляду лицо и фигура представлялись такими знакомыми, словно это было видение, мелькнувшее когда-то во сне. Каждый, кто смотрел на нее, не мог удержаться, чтобы не сказать: «Ой, я же знаю ее, я ведь когда-то видел ее», но когда и где — вспомнить не удавалось…