Люди с чистой совестью

— Убит Валя Подоляко…

— Что? Что ты сказал? Убит?

— Так точно, — ответил из темноты ездок. — В самом начале боя… наповал… убит… Валя Подоляко. Остальные потери подсчитываются. Разрешите выполнять задание дальше?

Комиссар молча махнул рукой. Воронько, круто повернув коня, поскакал вдоль колонны назад.

Никто не видел лица Руднева. И лишь ездовой Дудка изредка озабоченно оглядывался. Ему чудилось, что комиссар про себя шептал слова солдатской песни:

— Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой…

На тачанку вскочил Радик и спросил у отца:

— Папа, слыхал? Убит Валя Подоляко.

Комиссар молча кивнул ему головой. Положил руку на плечо семнадцатилетнего сына, прижимая его к себе…

— Если смерти, то мгновенной…

А всхрапывающий конь партизанской колонны Ковпака уже переходит на рысь, на шаг. Он устало вздымает боками, позванивает сбруей и шагает на запад уже по галицкой земле.

23

Рассвет застал нас на марше, километрах в тридцати пяти западнее Збруча. Протянуть хотя бы еще с полчаса. На небольшом пологом бугре, где на карте обозначена роща, лишь невысокий дубняк прикрывает плешину. Но делать нечего — это единственное место в степи, где можно замаскировать колонну. Вместе с Васей Войцеховичем, Горкуновым и Базымой мы быстро осмотрели этот зеленый пятачок. Базыма и Войцехович дали указания связным, где размещать роты.

Связные, почуяв власть, покрикивали на ездовых. Все понимали: быстро втянуть колонну в лес, спрятать ее от появления корректировщиков — единственное спасение. Если же немцы узнают с утра, что мы скрываемся здесь, жиденькие ветви дубняка не спасут нас.

Я остался на опушке. Пропуская мимо колонну, передавал на ходу командирам рот и батальонов указания начштаба и подгонял их. Последним втянулся в лес батальон Кучерявского. По выходе из боя он двигался в арьергарде. За повозкой комбата медленно ехала телега. На ней, покрытое плащ-палаткой, лежало тело Вали Подоляко. Рядом сидела дочь «комбата-четыре» — Женя Кучерявская.

Она пришла в отряд Ковпака добровольно. Совершенно неожиданно встретила здесь отца. Ковпак послал ее в батальон Кучерявского. Батьку ее недолюбливали в батальоне. Глядя на ее скорбную фигуру, я вспомнил вечер где-то в Пинских болотах. Мы с Ковпаком приехали в четвертый батальон, стоявший заслоном от Ровно. Там и заночевали. Женя просилась тогда, чтобы ее перевели из четвертого батальона. Ей, видимо, хотелось быть просто партизанкой, а не дочкой комбата. Но затем она перестала просить об этом. Стороной я узнал, что молодое девичье сердце осталось в батальоне отца, на привязи у лихого Вали Подоляко. Вот еще одна трагедия мелькнула перед глазами. Телега, тихо громыхнув колесом по корневищу дубовяза, скрылась за поворотом лесной дороги.

Я сижу на пне срезанного дерева. Невидимая сила земли гонит вверх зеленые побеги. Буйная листва шевелится над ухом задумчиво и печально.

На женщин и девушек смотрели у нас по-разному. Были такие, которые, как голуби, паровались в этих бесконечных походах и, может быть боясь, что бродящая вокруг смерть вот-вот заденет и их крылом, наскоро свивали свое непрочное семейное гнездо; были и такие, которые хранили память о своих женах и долгими вечерами у партизанских костров вспоминали синие, серые, карие глаза, помнили тепло рук и ласковые губы; были и такие, которые, не сдержав зова плоти, находили себе на дорогах войны зазнобушку — и сразу забывали, а если и вспоминали, то одни с горькой усмешкой, другие со стыдливой печалью; а были и такие, которые глубоко в сердце хранили память о своем родном, единственном: эти стонали по ночам, а днем были угрюмы с чужими женщинами и ласковы с чужими детьми, где-то глубоко в груди своей подавляя жалобный крик. А были и такие, что умирали в пятнадцать — семнадцать лет. Исчезали, как чистая роса, так и не изведав, что есть на свете радость и печаль женской ласки, так и не изведав, что такое жаркие объятия любимой. Этих особенно было жалко. Жалко было всех, кого сразила неумолимая спутница войны, но этих особенно.

Может быть, только для того и свил Валентин свое хрупкое партизанское гнездо, чтобы в последний путь провожала его женщина.

А где-то у каждого из нас есть мать. Есть она и у Вали Подоляко. Вещует ли ей материнское сердце, что другая женщина провожает ее сына в последний путь?

От этой мысли сразу невесомым показалось только что прошедшее перед глазами девичье горе.

«Жена найдет себе другого…»

А ведь придется же нам, тем, которые останутся в живых, встречать матерей. Получать их письма. Они будут спрашивать: «Где мой сын?» Что мне ответить матери Вали Подоляко? Чем утешить ее материнское горе?

Да и можно ли утешить его?

Но если можно, то лишь тем, что в эту звездную ночь в далеком селе Рожковцы, где сложил свою буйную голову ее Валя, был разгромлен тринадцатый эсэсовский полк фашистов, да тем, что бойцы, которые были под командованием ее сына, уничтожили свыше сотни машин, полтысячи фашистов остались там навеки.