Люди с чистой совестью

Батальоны прошли. Колонна втянулась в лесок. Кончали маскировку. Авиация не показывалась. Похоже было, что мы успели упрятать свое громоздкое тело на весь длинный летний день. Он обещал быть ясным и солнечным.

В лощине виднелась не то церквушка, не то кирха, не то костел. Белели хаты. В село направлялась наша застава.

Село оказалось польским. Не поп, а ксендз жил рядом с костелом. Я попросил разрешения остановиться у него. Бритое лицо, длинная сутана с кожаным поясом. Он, любезно и, как мне показалось, униженно кланяясь, проводил меня в горницу. Молодые парни с прическами, похожими на те, которые носят у нас футболисты, повели под уздцы моего неказистого коня. Кожаные пояса охватывали их осиные талии. Подрясники были похожи на юбку клеш. Странные люди!

— Как ваше село зовется, пане ксендз? — спросил я сонно, так, чтобы что-нибудь спросить у собеседника.

Я даже ахнул, когда услыхал в ответ:

— Вёска называется Старая Гута.

— Опять Старая Гута?!

Сколько их уже пройдено на нашем пути!

Из Старой Гуты по приказу товарища Сталина двинулись мы с отрядом Ковпака в этот бесконечный рейд. Старые Гуты на Черниговщине, в Белоруссии, под Киевом, и вот снова она — где-то у предгорий Карпат — неизвестная Старая Гута. Как спасительная веха вдруг возникаешь ты, Старая Гута, на завьюженном моем пути. А может, ты — восклицательный знак в конце жизни?

Для одного из нас ты уже последняя Старая Гута. Его похоронили под корневищами дуба.

Оправившись от первого смущения, ксендз, подмигивая мне, поводит шаловливо бровью в сторону куцего шкафчика.

«В чем дело? Ага! На столе стоят маленькие рюмочки».

Он вынимает из шкафа графинчик. Наливает, кланяется.

Услышав слова партизана, обратившегося ко мне «товарищ подполковник», ксендз с изумлением смотрит на меня. Быстро меняет наперстки на большие рюмки, разглядывает ордена и медали, прикрепленные к лацкану штатского пиджака.

— Пане пулковнику! Чокнемось за здоровье вашего войска, пане пулковнику!

Улыбочка не покидает его лица.

— Что знает пан ксендз о немецких гарнизонах?

Ксендз так же подобострастно, но уже более точно отвечает мне.

Затем спрашивает:

— А ве, пан пулковник, пшед вчорай и тамтего дня через мястечко Бучач великой валкой[11] двигались немецкие машины?

— Куда?

— На захуд, проше пана пулковника.

— Войско? — спрашиваю у ксендза и лезу за картой.

Отрицательно замахал он руками и захихикал тихо, угодливо.

— Не, нет, проше пана пулковника. То не войско. Цивильдейч, утекали до Львова.

По карте Бучач в пятнадцати километрах от Старой Гуты. Ага! Гебитскомиссары, ландвирты, сельскохозяйственные офицеры и вся эта полуштатская саранча, высасывающая из народа кровь, снимается с насиженных мест и мчится на Львов. Позабыв об осторожности, «поддаюсь» любезному тону своего собеседника.

— А не может ли пан ксендз узнать, что делается в Бучаче?

— Тераз?

— Сегодня. Да.

Остановившись на секунду и впившись мне в переносицу каким-то белесым взглядом, ксендз вдруг произнес польское слово, впервые услышанное мною.

— Так. Пан пулковник делает мне честь и просит провести для него вывьяд?

Не понимаю. Несколькими словами, сопровождавшимися жестом лисы, он поясняет:

— Аа-а… Вывьяд — это по-нашему разведка?

И, глядя в глаза уже твердым, откровенным взглядом, он повторил:

— Пан просит провести вывьяд?

— Да, если можно.

Ксендз преобразился.

— Можно!

По-военному щелкнув каблуками, он повернулся к двери:

— Вацек, ходзь тутай!

В голосе его звучал приказ. Из боковых дверей выбежал молодой монах, подстриженный под монашеский «бокс». Стал у двери, ксендз прошелся по комнате, что-то обдумывая. Вацек следил за хозяином, не сводя глаз. Подойдя вплотную к молодому монаху, ксендз медленно и внушительно прошипел:

— Вацек! Ты тераз поедешь до Бучача. Вацек! Ты зробишь для пана пулковника вывьяд. Так зробишь, як бы зробил то для войска польскего.

И он поднял руку с двумя пальцами вверх.

Ей-богу, если бы не темные сутаны на них, я дал бы голову на отсечение, что передо мною стоит офицер армии, для которого внешний лоск и шик, и металл в голосе, и поворот, и щелк каблуков, и умение вскинуть руку с двумя пальцами — выше всего.

Внимательно выслушав приказ ксендза, Вацек повернулся и, щелкнув, каблуками, скрылся. Чуть-чуть сгорбилась фигура ксендза, опустились плечи, и он вихляющей, бабьей походкой подошел к столу. Налил из графинчика и захихикал.

Мне уже не хочется спать. Наблюдая за своим собеседником, я думал: «Как же вывести тебя на чистую воду?»

Он поднял руку. Я остановил его руку и сам поднял высоко рюмку.

— Первый раз, пане ксендз, вы выпили за наше войско. А позвольте и мне тут, на земле, которую топчут оккупанты, удирая от нас через Бучач на Львов, сказать вам свое слово. Удерут и за Краков, и за Варшаву. «Еще Польска не сгинэла!» — и, чокнувшись, залпом выпил.

Казалось, ксендз бросится обнимать меня. Уже не хихикает, а громко хохочет он басом. В голосе его снова зазвучал металл.

Я следил за ним.

«Кажется, я размягчил тебя».

— А как же пан ксендз посылает простого монаха и поручает ему такое важное дело, как разведка?