Люди с чистой совестью

— Товарищ генерал-майор! Командир эскадрона приказал вам доложить, что мост взят!

И добавил:

— …лихим кавалерийским наскоком!

— Так и сказал доложить командир эскадрона? — переспросил Руднев. — «Лихим кавалерийским наскоком»?

— Нет, это я от себя, — уже тише ответил Михаил Кузьмич. — Не удержався… товарищ комиссар, — добавил он виновато.

Он знал — не любит комиссар пышных слов. Не хочет смышленый Семенистый подводить своего любимого командира.

Позади уже слышна команда. Затарахтели колеса. Обоз двинулся по занятому мосту через Днестр.

Я вспомнил мельком прочитанные в дневнике Руднева слова: «А люди все идут и идут… Вот уже два года, не имея ни крова, ни землянок. Идут все вперед».

Вот они идут через Днестр. Он бежит, извиваясь, туда, на родину.

Уже светает.

Смотрю вперед: голова колонны с конниками Ленкина исчезла за туманным поворотом извилистой реки. Равномерно проходили возы с боеприпасами, тачанки с ранеными. Они медленно выползали на мост, как бы рождаясь из предрассветной дымки Заднестровья.

Семен Тутученко замешкался на мосту, он собирал трофеи: ящики с гранатами, патроны. Обыскивал убитых по долгу службы: штабной архивариус!

Мы ехали рядом. Всегда веселый Тутученко был сейчас задумчив. Он смотрел на загорающуюся зарю, изредка оглядываясь назад.

— Ты что, Семен? Чего зажурывся?

Взглянув на меня недоверчиво, Тутученко потрепал по ушам своего конька.

— Хотите, скажу. Увидел город. За два года — в первый раз. Это моя стихия. Я ведь архитектор! Я же мечтал строить красивые, уютные дома, клубы, театры, парки, санатории, дворцы. Новые советские города.

Солнце выглянуло из-за Днестра. Оно осветило его возбужденное лицо. «Он не пьян ли? — почему-то подумал я. — Да нет, не похоже. Что-то очень нужно высказать человеку».

— Говорят, Киев разрушают. Я знаю его планировку, хотя никогда в нем не был. Я изучил много городов мира; я не заблужусь в Париже, Лондоне, Риме, Венеции, Милане, Генуе — я знаю их планировку до мельчайших деталей. Но Киев! Это же город-сад. Хоть вырос я в Москве, но если останусь жив, то обязательно Киев буду строить! Ох, какие удобные и уютные дома я буду строить! Для наших людей, что идут и едут перед нами… Честное слово, товарищ подполковник, они этого заслуживают!

И снова задумался. Я смотрел, как его руки, руки будущего зодчего, перебирали гриву коня. Дождутся ли они своего дела?

И уже совсем другим, веселым голосом архитектор продолжал:

— …А на мосту было жарко. Вот еще что придумала фашистская сволочь… рогатки. Поливал их пулемет жарко. Старшина эскадрона рядом упал. Прямо в сердце. А меня чиркнула.

Он показал простреленную полу черного клеенчатого плаща.

Воздух сотрясли взрывы.

— Все в порядке. Все наши переправились, — совсем уже весело заключил Тутученко. — Все в порядке. Пускай теперь львовские полицаи сидят на своих рубежах! Пускай…

Люди устали. Но все были возбуждены и веселы. На ходу — разговоры.

Володя Лапин, задержавшийся на мосту со своим отделением, пристроился к штабу. Он торопился рассказать радистке Анютке Маленькой, как брали мост.

А люди все идут и идут.

25

Кроме гитлеровцев и прочей швали, с которой приходилось нам схватываться, был у партизан еще один враг. Руднев называл его: «враг номер два». Выпьет партизан перед боем лишнее, то ли для храбрости, то ли просто подвернулась она, проклятая, не во-время, и погибнет нелепой смертью. Да оно и понятно. Бежит пьяный человек вперед смелее, но видит врага хуже, глаза у него неверные, внимание рассеяно, слух притуплен. Трудно «под мухой» заметить замаскировавшегося противника. Вот почему называл комиссар водку — «враг номер два».

Особенно требователен он был к командирам. С них взыскивал за пьянку вдвойне.

Когда после боя в обоз санчасти принесли раненого, распевавшего в бреду пьяные песни, судорога гнева исказила лицо комиссара. Он вызвал командира роты и строго ему выговаривал:

— Не командиром тебе быть, шляпа. Не умеешь людей воспитывать. Если у тебя бойцы пьяные идут в бой, значит трусят. Только трусы хотят водкой одурманить себя.

В дремучем бору, на берегу Днестра, мы хоронили убитых конников Саши Ленкина. Хоронили без слез. Только «мессеры» завывали на этой тризне.

В этот день по просеке медленно проезжали три повозки с ранеными. На четвертой, словно обнявшись, лежали два убитых партизана. Руднев остановил повозку. Он приподнял голову старшины эскадрона Гриши, долго смотрел в его мертвые глаза. Затем, резко повернувшись к уныло стоявшему рядом Ленкину, процедил сердито сквозь зубы:

— Если еще раз от бойца спиртом разить будет, я с тобой не так поговорю! — и пригрозил ему плетью.

Ленкин отшатнулся. Как будто не взмахнул плетью, а ударил его Руднев. Твердо глядя в лицо комиссару, Ленкин крикнул:

— Оставьте, Семен Васильевич! Не тревожьте душу. Не надо, понимаете, не надо…

Они стояли друг против друга, оба высокие, стройные, один с черными, другой с каштановыми пышными усами. Казалось, услышь Усач еще одно слово упрека — и сдадут его измотанные нервы: не выдержит своенравный кавалерист.