Люди с чистой совестью

«Хорошо ему, сволочи, выстраивать свою цепочку, имея десятикратное превосходство в людях и полное превосходство в технике, — думалось горько. — А может быть, это просто паника. Может быть, и не стоит лезть с этими невеселыми мыслями к Ковпаку и Рудневу? Им и без того нелегко. А тут еще с Гартманом возни не оберешься».

Мы доволокли его с ущелья Полянички живым и невредимым до самой Синички.

По строжайшему приказу Ковпака, лучшие и самые выносливые караульщики, хлопцы, способные по нескольку ночей не смыкать глаз, стерегли неустанно этого фашиста, будь он трижды проклят. Опытный гестаповец мог бежать каждую минуту, и это приводило в бешенство не только коменданта, но и нас с Мишей Тартаковским. Мы хотя и понимали, зачем он нам был нужен живой, но живой он был непосильной тяжестью для всего отряда.

— Не сбежал еще? — тревожно спрашивал Базыма караульщиков.

— Не. Хай ему грець. Заморил нас той гестап горше, як гитлеровськи летчики, — отвечали караульщики.

И вот, казалось, наступила минута, оправдавшая все наши усилия и мытарства.

Еще вчера, когда загудели моторы у камня Довбуша, гестаповец навострил уши. За ним следили десятки глаз. Он знал, чувствовал это, но все же не сумел сдержаться.

А сегодня как будто бы кто-то подменил Гартмана. Он подтянулся. На угодливо-заискивающем лице появилось нагловатое выражение.

— Двадцать шестой? Из Норвегии, — сказал он, подойдя ко мне после боя.

А сегодня по другим источникам подтвердилось: это был действительно 26-й эсэсовский полк.

А ну-ка, последуем совету Ковпака и поставим себя на место врага. И я приказал дежурному привести Гартмана в мой блиндажик.

Он заговорил первый:

— Вы убедились в том, что против вас выступил двадцать шестой полк? И теперь у вас имеются основания доверять мне…

Да, это было так. И он, видимо, прочел на моем лице смущение.

— Господин подполковник. Я имею сообщить вам свои важные условия.

Я насторожился.

— Я могу принять капитуляцию господин генераль Ковпак и господин генераль Руднев.

— Вы что, в своем уме? Кажется, не первый день видите наш отряд.

— О да. И я рад буду засвидетельствовать перед генераль Кригер и даже перед лицом господин рейхсминистр личные заслуги военачальника этого выдающегося воинского отряда… Но…

Я не сдержался и послал в адрес фашиста несколько нецензурных слов.

— О, я понимаю ваше положение… Но есть вещи, о которых я могу сказать вам прямо. Они уже не станут достоянием советского командования от ваших уст. С западного фронта идет колоссаль перегруппировка войск. Десятки новых дивизий будут брошены или уже вступили в бой за Днепр. И германские силы снова будут на берегах Волги. Да, да… Быть может, вы надеетесь на второй фронт?

Немец засмеялся.

— Наивные люди, как и полагается быть героям. Второго фронта никогда не будет. А если он будет, так это будет фронт томми и джонни вместе с нами. И против вас. Двадцать шестой полк из Норвегии и еще несколько полков из Франции и Голландии — это лишь часть сил, брошенных на советский фронт. И фюрер мимоходом разрешил Гиммлеру использовать их на ваш отряд. Их вполне достаточно, чтобы даже сегодня я мог предложить вам почетную капитуляцию. Сегодня для вас еще не поздно…

Все это возмутило меня так, что я выхватил из кобуры пистолет. Но действовать самостоятельно не мог.

Нужно немедленно доложить Ковпаку и Рудневу. И я приказал часовым увести Гартмана.

Руднев сам пришел. Без палки, к которой уже несколько дней прибегало, карабкаясь по горам, большинство партизан, все такой же подтянутый, хотя и сильно похудевший, с запавшими глазами, еще больше подчеркивавшими внутреннюю красоту его лица. Он набрел на мою яму. Постоял немного, тяжело дыша, а затем, как всегда улыбнувшись собеседнику, с которым хотел поделиться мыслями, сказал:

— Не плохо устроился. Вероятность попадания бомбы небольшая. Поражение пулей исключается. Разве минометом. Но немецкие минометы пока что далеко внизу и не достанут. Так и думать можно. — И, легко спрыгнув в яму, усаживаясь, спросил: — Фашистскую психологию все изучаешь? Не надоело?

«Нет, надо рассказать, — подумал я, — тем более, он один».

И, решившись, я четко и ясно рассказал Семену Васильевичу о генерале Кригере. О нем и раньше говорили мы с комиссаром. Но до сих пор употребляли частое на войне местоимение «он». Даже немного обрадовавшись, что наконец «он» приобрел вполне конкретный облик, фамилию, звание, я рисовал Рудневу его привычки, характер, планы.

Когда я закончил информацию и остановился, роясь в бумагах, Руднев резко отшвырнул ногой кипу немецких документов.

— Ну, а выводы, выводы?

«Стоит ли их докладывать?.. Ведь вправе я сказать, что выводов пока не имею».

Нет, не вправе!

Комиссар закрыл глаза и, откинувшись головой на траву, долго сидел так. Резко выдохнув, он вскочил на ноги.

— Хорошо. Я поговорю с командиром. Мне думается, что ты прав. Болтать об этом пока не стоит. Хлопцы и так, кажется, падают духом. Но поговори с Базымой. Только не так уж прямо и безжалостно.

— Логика борьбы — безжалостная вещь, товарищ комиссар.