Люди скорой. Честные истории о том, как спасают жизни

Пальцы мои скользнули под его бородой, пытаясь нащупать пульс на шее. Пульса не было. Я посмотрел на монитор. Идеальный синусовый ритм – словно тамбурмажор отбивает такт оркестру. Так и должно быть – но оставалась одна проблема. Пульса у пациента не было.

– Электрическая активность без пульса, – громко произнес я.

Я сказал это себе, своей команде или просто в никуда. Электрическая активность без пульса – это электрическая активность сердца без активности мышечной. Сигнал проходит через желудочки и предсердия, побуждая сердце сокращаться и качать кровь, но мышечная ткань не реагирует.

На мониторе отражались удар за ударом. Зажигалка сердца щелкала снова и снова, пытаясь запустить орган, прежде чем он умрет от недостатка кислорода. Казалось, мужчина изо всех сил дергает шнур электромотора цепной пилы. Дерево упало ему на ногу, пригвоздив его на месте. Он попал в ловушку на пустой железной дороге, и поезд несется прямо на него. Поезд свистит, отчаянно тормозит, искры сыплются из-под колес. Машинист пытается остановить состав, но безуспешно. Скорость слишком велика. Пять тысяч тонн невозможно остановить быстро – даже если на путях лежит человек.

Поезд свистит, рельсы начинают вибрировать. Мужчина удваивает свои усилия. Он изо всех сил тянет шнур пилы, чуть не вывихнув плечо. Он тянет снова и снова. Он – синоатриальный узел Киса-Фляка, ткань, где зарождается электрический сигнал сердца. Он умоляет: «Пожалуйста, заведись! Господи, да заведись же ты!» Он снова тянет. Пила дергается и замирает. Дергается и замирает. Как сердце при электрической активности без пульса. Как сердце моего пациента.

– Продолжаем реанимацию, – скомандовал я.

Медбрат начал снова. Мышцы его напрягаются. Он надавливает на грудь пациента, пытаясь завести его неработающее сердце. Каталка содрогается при каждом сжатии. Позвякивают боковые поручни.

– Документов нет, – сказала за моей спиной медсестра.

Я обернулся. Сестра пожала плечами. На ней голубые перчатки. Она осматривает одежду, снятую с пациента. Брюки у него грязные и мокрые – падая в снег, он потерял контроль над мочевым пузырем. Это камуфляжные штаны, старые, потрепанные, с крупными черными, зелеными и коричневыми пятнами. Такие штаны можно купить в благотворительном магазине, когда можешь потратить на одежду не больше восьми долларов.

Сестра встряхнула штаны, и по полу рассыпались монеты. Они закатились под кровать, под стойку, выкатились в коридор и скрылись за углом, как напуганные мыши. Звон монет заполнил пространство. Странный звук на фоне мерной работы монитора. Одна монетка подкатилась ко мне и остановилась, ударившись о мой ботинок. Я не стал ее подбирать.

– Прекращаем реанимацию, – произнес я и посмотрел на монитор.

Та же картина. Стартер запускает мотор, сердце дергается и останавливается. Ничего не происходит.

– Продолжаем реанимацию. И еще один эпинефрин. – Я задумался и добавил: – И миллиграмм атропина.

В реанимации есть строгие правила, алгоритмы и таблицы. За пятьсот долларов нас целыми выходными обучают, какие препараты и в какой последовательности вводить во время реанимации.

Но после сотни или пяти сотен реанимаций понимаешь, что чаще всего разницы нет. Все это делается, чтобы почувствовать, что ты что-то делаешь. Что ты сделал все. Не поймите меня превратно: я следую правилам. Я ввожу препараты в нужной дозировке в точно установленное время. Я действую так, словно это что-то изменит. И неважно, что ничего не меняется.

Но где-то после пятисотой или тысячной реанимации неожиданно сознаешь: тот, кому суждено жить, выживает. Тот, кому суждено умереть, умрет.

Я посмотрел на мужчину на столе.

– Прекращаем реанимацию.

Я приложил пальцы к сонной артерии и замер. Прошли секунды. Ничего, даже никаких намеков на пульс.

– Продолжаем реанимацию. Еще миллиграмм эпинефрина.

Я посмотрел на часы. Шестнадцать минут. Электрическая активность на мониторе ускорилась. Сто двадцать ударов в минуту. Поезд вот-вот переедет мужчину на рельсах. Он уже так близко, что видны заклепки на металле локомотива.

Мужчина снова тянет шнур. Пила не реагирует. В смертельном ужасе он понимает, что пила не заведется: в ней нет бензина. И можно не дергать шнур – она не заработает. Но он все равно тянет в последний раз. Потому что поезд близко и нужно что-то делать.

– Есть родственники? – я с надеждой посмотрел на медиков. – Или друзья, которые могли бы его опознать?

Переглянувшись, они синхронно пожали плечами.

– Ничего? Ни документов, ни прав, ни кредитной карты? – спросил я у сестры.

Она расстегнула нагрудный карман фланелевой рубашки, вывернула его наизнанку, демонстрируя мне полную пустоту.

Я снова повернулся к мужчине. Лицо его наполовину скрывали грязные волосы. Я отвел их в сторону. Поры на лице забиты грязью. На скулах сажа от костров и ночей, проведенных на земле. Кустистые брови тяжело нависли над глазами. Я отвел веко и посветил в глаз фонариком. Зрачок мгновенно сократился, словно заслоняясь от солнца. Значит, мозг еще работает – рефлексы это доказывают.