Люди скорой. Честные истории о том, как спасают жизни

Меня это поразило. Обычно мы прекращаем реанимацию, когда человек уже умер. Когда перед нами только тело, которое мы изо всех сил пытаемся хлестать, бить, толкать, тянуть и заводить всеми средствами, какие у нас есть. В определенный момент кожа сереет, и мы видим, что человек умер. Но в этот раз все было по-другому. На этот раз я должен был прекратить реанимацию живого человека. С розовой кожей. Такое случилось со мной впервые, хотя на моем счету было уже сорок пять тысяч пациентов.

Вы никогда не видели фильм Найта Шьямалана «Знаки»^[19]? Там есть сцена, в которой грузовик наезжает на женщину и придавливает ее к дереву. Помоему, у нее что-то было и с ногами тоже, но точно я не помню. Помню лишь, что герои фильма понимали: стоит им отогнать грузовик, и она умрет. Но между деревом и грузовиком она жива. Она жива, пока грузовик сжимает ее живот, ее аорту. Шериф привозит на место катастрофы мужа, чтобы он мог проститься. Грузовик не может стоять так вечно.

Именно это и происходило с нами сейчас. Наша реанимация – это грузовик, сердце пациента – дерево.

– Перфорация миокарда, – ответил я.

– И что нам делать?

Вопрос на миллион долларов.

Мы ничего не могли сделать для его тела. Но, возможно, мы могли хотя бы выяснить, кто он. Назвать его по имени – в последний раз перед уходом.

Я осмотрел его тело – нет ли на нем каких-то знаков или татуировок, чтобы его можно было опознать. Руки его были покрыты мозолями. Может быть, он пришел сюда издалека. Чтобы добраться сюда, он мыл полы в школе в Техасе. Перетаскивал коробки с бумагой в ночную смену на складе в Теннесси. Собирал картошку под палящим солнцем в Айдахо, и пот скрывал текущие из глаз слезы.

– Мы ничего не можем сделать. Абсолютно ничего. Медбрат кивнул, не подозревая о мыслях, которые вертелись у меня в голове.

– Мне прекратить? – спросил он.

Я не ответил. Я поднял одежду этого человека и снова ее перетряхнул. Я ненавижу объявлять смерть Джонов Доу.

Сестра была права. Ничего. Где-то за городом, возможно, припрятан рюкзак, и там лежат документы или блокнот, хоть что-то, что говорит о том, кто этот человек. Но здесь ничего нет. Может быть, входя в город, он не хотел казаться бездомным.

Я взял ботинок. Мысок его совсем прохудился. Как он не отморозил себе ноги? Я перевернул ботинок и потряс его. Ничего. Я взял второй – то же самое.

Я поднял глаза. Сестра и медбрат смотрели на меня. Они работали со мной уже слишком долго, чтобы не понимать моих колебаний. Я снова все просмотрел – нужно было убедиться: мы сделали все для этого Джона Доу. Я взглянул на часы. Тридцать минут реанимации. Я знал, что все это впустую. Он умер еще в тот момент, когда сердце его разорвалось возле Starbucks.

Я понял, что время пришло. Мне хотелось что-то сказать этому человеку. Ведь он еще жив. Следует ли мне сказать, что мне жаль, что мы не смогли его спасти? Или присесть у изголовья и попытаться объяснить, что его сердце разорвалось, а мы не можем вечно его реанимировать, поэтому должны остановиться? Если у тебя есть последние мысли, подумай их сейчас.

Я не сказал ничего. Надеюсь, это было правильно.

– Прекращаем реанимацию.

Вот и все. Прямая линия. Точка в конце последнего предложения на последней странице его книги – книги, которая теперь останется незаконченной.

Мы постояли минуту. Только тихий писк монитора нарушал тишину.

– Джон Доу, – я посмотрел на часы. – Время смерти семь двенадцать.

* * *

И до сегодняшнего дня я не знаю, кем был этот человек. Я так и не узнал, что он делал в нашем городе. Коронер и шериф пытались это выяснить, но не смогли. Никаких следов, ключей, сообщений о пропаже человека, которые совпадали бы с его приметами. В конце концов, шериф записал его неопознанным Джоном Доу и закрыл дело.

Думаю, этого человека кремировали, и урна с его прахом нашла свое место на полке колумбария. Может быть, там есть целая полка с Джонами и Джейн Доу. Может быть, даже целый зал. Урны стоят рядом, покрываются пылью в темном подвале. Никто не приходит. Никто не вспоминает. И никто не придет, потому что невозможно узнать, кто они такие – кем они были.

Это проклятие Доу.

* * *

Когда-то в горах я наткнулся на старое надгробие, наполовину ушедшее в землю. Это было в страшной глуши, среди сосен. Я бы не заметил этот камень, если бы не присел перекусить, опершись на ствол дерева.

Но когда я сел, он оказался прямо передо мной. Я забыл про свой сэндвич, опустился на колени, смахнул осенние листья и очистил камень от мха, сорняков и земли.

14 июля 1803. Имя на камне стерлось, и разобрать мне удалось лишь несколько букв. Но я знал, кто здесь похоронен. Я вернулся к дереву, взял сэндвич и стал пережевывать его очень медленно, словно деля этот момент с одним из Доу.

В тот день я был на могиле Неизвестного Солдата. Там были похоронены те, кто погиб на войне и чьи имена так и остались неизвестными. Там можно было отдать им последние почести и вспомнить о них, хотя они умерли безымянными.