Люди в летней ночи

Элиас был несколько чувствителен к грозе, хотя ему, настоящему взрослому мужчине, не к лицу было выказывать подобную слабость. От матери, однако, это не укрылось, поскольку вообще матери, имеющие единственных сыновей, обладают даром угадывать их душевные движения лучше, чем свои собственные. Так что чем гулять во время грозы, Элиас предпочитал сидеть дома вдвоем с матерью, а во время особенно сильного грома хранить молчание, в то время как мать обыкновенно крестилась и шептала молитву всякий раз, как сверкала молния; своим молчанием Элиас как бы одобрял ее действия. Когда же гроза заканчивалась, Элиас с явным удовольствием оставлял мать одну и отправлялся на прогулку.

В этот раз Элиас был вдали от дома, когда загремели первые близкие раскаты грома и хлынул дождь. Он сидел в лесу, опустошенный душой и телом, и глядел прямо перед собой на сухой выгон, где трава как будто повторяла те странные слова, которые он только что слышал из одних уст — у сенного сарая, среди густой травы, возле низко склонившейся таволги. Небо затянуло тучами. Они и в самом деле тянулись, сливались и все больше мрачнели, выказывая полнейшее невнимание к молодому человеку, сидящему в прострации, с ощущением наступившей великой паузы. Его душа запнулась, чтобы разглядеть Ольгу, чьи странные четыре слова сначала невероятно приблизили ее, а потом вдруг умопомрачительно отдалили. Так бывает, когда во сне неожиданно видишь лицо хорошего приятеля вплотную у своего лица и оно пылает непонятной лютой яростью. Встретив после такого сна этого приятеля, ощущаешь странную к нему близость, рожденную пережитым кошмаром, но общаться с ним трудно, и случается, что затем приходит постепенное охлаждение и даже боязнь друг друга. В каком-то тесном мирке происходит незримый переворот. Только что Элиас увидел Ольгу совсем близко, и оказалось, что в этом развязка всего рассказа. Однако тучи, равнодушные к наступившей паузе, грозно сгущались и мрачнели, прогремело уже где-то рядом, и полил дождь. Стало быть, для Элиаса это был еще не конец, как ему казалось в то мгновенье. Все вокруг свидетельствовало об обратном.

Когда он вернулся домой, с матерью на кухне сидела старуха странница, упитанная, с хитровато прищуренным лицом. Она восседала на скамеечке, положив возле себя узелок, как диковинная ручная старая птица, сидящая в гнезде. Она болтала, улыбалась и подмигивала чему-то постороннему, тому, о чем рассказывала — таким тоном, словно твердо намеревалась внушить старой хозяйке, а затем и Элиасу некоторые вещи, которых они оба инстинктивно сторонились. Гроза надвинулась, и гром зарокотал сильнее. Старуха, не переставая болтать, заметила что-то мимоходом по этому поводу — как человек, разъясняющий сложные вопросы и при случае вскользь упоминающий о некой мелочи. Откуда явилась сюда эта старуха, как она к ним попала?! Гром пригрозил уже не на шутку, а старуха со своим хитрым прищуром словно нагнетала и без нее сгущавшуюся грозовую атмосферу. Рядом с ней Элиасу казалось, что старуха есть зримый результат всех происшедших за день значительных событий, что ее на время грозы водворила сюда, к ним, чья-то невидимая расшалившаяся рука и от нее, как от кошмара, им некуда деться. Словно старуха была отлично осведомлена обо всем, что происходило недавно, и здесь, под разговоры матери и шум грозы, не таясь, кичилась своей осведомленностью. Она еще что-то сказала Элиасу — с непередаваемо-мерзкой улыбочкой, и эту улыбочку, и весь старухин таинственный облик Элиас вспоминал потом многие недели, уже в другой, новой поре жизни.