Люди в летней ночи

А пока он оставил старуху на попечение матери и ушел в сумеречную горницу, на свой диван, куда ускользал сначала перед приходом к ним Люйли, а потом Ольги. Здесь гроза не так устрашала своим видом и грохотом, здесь было безопаснее. Все последнее время, вплоть до появления старухи, он как будто ясно ощущал непреложно твердую направляющую волю лета. Оно вело его куда-то, и неизъясненная тайна этого ведения давно не пугала Элиаса. Нараставшее в прошедшие дни буйство солнца, потом обстоятельства, в результате которых прозвучали среди густой травы те слова; стягивание туч; старуха… глупо было уверять, что в череде этих событий строгое лицо лета никак не обнаруживало себя. Очевидность сделанного наблюдения освободила сознание Элиаса и даже намекнула на еще более упоительное освобождение: на то, что нынешний день выведет его снова на тот путь, с которого он когда-то сошел. Намеки эти сначала не были облечены в какую-то определенную форму, но довольно скоро обрели ее. Она сложилась и окрепла так тихо-незаметно, что сидевший на диване молодой человек весь вечер не мог определенно обнаружить ее в себе. Но и за ходом грозы он следил недолго, она уже натешилась, а старуха из кухни удалилась. Вся эта череда событий, угрожающе придвинувшаяся недавно чуть не вплотную, теперь отдалялась, и ее направляющее воздействие на него исчезало. Элиас чувствовал, как он уходит от всего только что бывшего, гроза, казалось, давно отгремела, и где-то отстоящим в пространстве виделось ему страстное, роковое нетерпение, вдруг обнаружив которое Элиас так давеча перепугался. Все обстоятельства перемешиваются и несутся прочь. Те четыре ужасающе обыденных слова: «Ну, теперь ты доволен?»; тучи, старуха… Но теперь он был в безопасности, и тот прозвучавший намек, предчувствие уже окончательно прояснились, получив просторные формы и направление. Впереди открывалась перспектива, прозрачная и ясная, так что Элиасу легко было обуздать себя, думая о ней… Ему хотелось спать, и он крепко проспал всю ночь, нимало не подозревая о гремевшей повсюду жесточайшей грозе, столь сурово обошедшейся с Люйли Корке. Проснувшись наутро, Элиас тотчас ощутил прежний радостный настрой, установившийся накануне вечером благодаря тайно окрепшему новому предчувствию. Так же было воспринято им и известие о бушевавшей ночью грозе — как ободряющее предзнаменование. Он провел весь день дома и только часов в пять отправился в южную сторону. После тридцати дней и ночей, минувших с Иванова дня, в первый раз должны были встретиться эти двое — знакомые с детства люди…

Элиас идет по тропинке через холмистую гряду и видит Люйли как-то слишком неожиданно, в то время как она стоит и смотрит в другую сторону. Почему же вдруг так омрачается его настроение? Почему он не идет, радостный, к ней навстречу? Знакомые деревья стоят по обе стороны тропинки. Девушка еще не замечает приближающегося молодого человека. Вот она заметила.

Настроение Элиаса совсем падает, что-то шевелится в его душе и хочет удержать, но он идет и подходит совсем близко. И чем тягостнее у него на сердце, тем развязнее и небрежнее становятся его движения, голос, жесты. Все главное уже случилось — прежде чем они успели обменяться словом, но Элиас зачем-то произносит громким голосом:

— Кого я вижу! Добрый вечер!

Люйли не только не подала руки, но еще и устремила на него взгляд, в котором он видел нового, незнакомого человека. Или наоборот — чем-то знакомого…

Разумеется, Элиас тотчас все инстинктивно понял: то есть что вчерашняя таинственная череда событий — просто вздор по сравнению с тем, что предстоит теперь. Но так же инстинктивно он и выбрал линию поведения — словно ничего не понял, словно между ним и Люйли не было и не могло быть никаких сложностей. В его воображении словно сложилась картина, что Люйли — его жена, которая сейчас немножко капризничает, но что он, Элиас, не намерен обращать на это внимание, он будет вести себя просто и естественно, как всегда; что в ее капризах нет никакого особенного значения, покапризничает-покапризничает да никуда не денется…

— Здесь посидим или поднимемся наверх? — спроста Элиас и сам сел.

Люйли не последовала его примеру и стала тихонько спускаться к дому.

— Ты что? — спросил Элиас таким тоном, словно они только вчера мирно расстались, словно он был муж, спрашивавший жену.

Второе «я» Элиаса мучительно корчилось, наблюдая за словами и движениями первого. Люйли в ответ бросила взгляд, подобный указующему персту. Элиас понял, что выбрал неверную тактику, и, поскольку Люйли продолжала спускаться, он поднялся с земли, нагнал ее и пошел с ней рядом. Он сам услышал свой ласковый голос:

— Ты сердишься на что-то?

Еще договаривая, он почувствовал, будто ковырнул кровоточащую рану. Из груди девушки вырвался сдавленный вскрик, и она почти бегом бросилась к дому, оставляя его одного. — Вот так!

Так-то.