Люди в летней ночи

А на земле еще виднелись следы недавней грозы: поваленное и разбитое дерево, пригнутый, удрученный цветок. Они хранили серьезный вид, как будто не замечая на себе пристального взгляда Элиаса. Их выражение словно говорило, что он еще слишком молод, чтобы мешаться в дела такого рода.

Вчерашние события, наплывающие тучи, гроза — та, которая бушевала ночью и которую он не видел, — все стало выплывать из небытия, в которое, казалось, кануло навсегда. И та старуха — она словно тоже вернулась и осведомилась, не хочет ли Элиас теперь признать, что она, старуха, еще вчера говорила…

Элиас медленно шел по тропинке на север.

Темнеет лист

Элиас Малкамяки любил теперь Люйли Корке, знакомую ему с детских лет темноглазую девушку, к которой вела лесная разнообразно-пестрая дорога. Дорога тоже стала его близкой знакомой в эти месяцы, особенно в тихие вечера позднего лета с их темнеющей зеленью. А девушка, живущая в конце этой дороги, которую он в первое воскресное летнее утро представлял легкой плясуньей, теперь являлась в его воображении крепкой, полнотелой, куда более тяжелой, чем он сам. Это представление распространялось также и на ее дом, и на все, что было вокруг и покровительствовало ей — они были как бы одним существом. Элиас смотрел на Люйли, ходившую по двору, между службами и домом; ее распахнутый серьезный взгляд всегда был устремлен куда-то вдаль, но никогда не обращался в ту сторону, откуда за ней следили глаза Элиаса.

Душевное состояние Элиаса изменилось в тот вечер, когда он в первый раз после Иванова дна встретил на холме Люйли. Вся перемена произошла вдруг, в одно мгновение, как вдруг замечает человек в конце июля первые приметы осени, хотя полуденное солнце светит жарче прежнего. Зелень листьев гуще, раздобревшая линия горизонта рыхла, и все видимое пространство источает довольство, хотя воздух уже не так чуток ко всякому движению и настроению, как в пору Иванова дня. Пространство не смущается своим довольством, чувствуя в нем силу, оно на «ты» с солнцем, которое временами не прочь удалиться за белесую тучку. Но тучка проливается дождем, а когда после дождя снова является яркое солнце, особенно заметной становится осень. Она заметна в воздухе. Оттуда лето уже ушло. Оно еще живет в лиственном лесу, но из воздуха все его пылко-горячее дыхание ушло.

Когда Элиас возвращался из Корке в тот странный вечер после отбушевавшей грозы, настроение его было покойно и почти весело. Он напевал дорогой, и в его взгляде читалось желание делать мелкие попутные наблюдения над окружающей природой, как это вообще в обыкновении у поживших и умудренных людей. Ему было не к спеху начинать размышлять обо всем происшедшем, оно свершилось, заняло свое особое место и больше не казалось легким, так что не стоило опасаться, что оно как-то рассосется и исчезнет. — Так-так, она там живет и не хочет теперь смотреть в мою сторону, ну и ладно, и хорошо… Но что за отменной красоты явление! Вот это: когда вечернее солнце косо падает на стволы и подсвечивает ветви снизу; я не вижу, откуда проникают сюда лучи, но вот они — и они смеются. Сейчас, должно быть, девять часов. Время захода солнца указано в календаре; да, солнце заходит совсем как тогда… Ага, вот и до Люйли очередь дошла…

Элиас взялся за ворота и заметил, как загорела его рука. Он взглянул на другую руку и, облокотясь о жердину, погрузился в неторопливые размышления. Вблизи ворот деревья со всех сторон окружал папоротник, почти вовсе затоптанный коровами, и в этих зарослях возвышался одинокий колокольчик, близкий родственник того, в чей купол Элиас шутки ради поместил третьего дня маленькое насекомое, снятое с ромашки. Вплотную у тонкого стебелька колокольчика виднелись коровьи следы. Все эти подробности вместе с только что происшедшими событиями обращались к Элиасу через посредство догорающих лучей вечернего солнца — как обращается настоящий мужчина к равному себе, чтобы потом с достоинством погрузиться в молчание.