Люди земли Русской. Статьи о русской истории

В своем последнем выступлении адмирал Кэрк заявил, что он «поддерживает» определенные принципы (т. е. одну чашку весов), но ничего не «предрешает». «Предрешать» было бы совершенно праздным занятием не только для него, но и для любого из живущих на земном шаре. Не «предрешит», а «решит» вся совокупность борющихся сил. Но магнетто, запальник одной из этих сил, на наш взгляд наиболее значительной, сейчас находится в руках адмирала Кэрка, и ответственность за правильное действие этого прибора несет сейчас он – адмирал Кэрк. Эта ответственность может повести к великой трагедии не только для благородной души адмирала Кэрка, но и для многих миллионов душ.

Байронизм в поэзии был прекрасно трагичным. Байронизм в политике бывал трагичным, но прекрасным никогда.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 16 августа 1952 г

№ 135, с. 7.

Лицо без грима

В седые библейские времена у странствовавших по пустыне евреев был прекрасный, высокогуманный обычай: когда в среде заблудшего в песках народа накоплялось уж слишком много грехов, и тащить их дальше было не по силам, то брали козла, переваливали все это бремя полностью на него, да и гнали прочь, в безводье, с глаз долой. А сами шли дальше уже налегке или, выражаясь современным языком, следовали по пути нормального прогрессивного развития. Козла выбирали, конечно, специалисты, без каких либо демократических процедур, но со знанием дела: самого шелудивого, чесоточного, которому все равно пора подыхать. Мудро жили тогда и воистину рационально.

Наши демократические времена, увы, отвергли библейскую мудрость. Но отзвуки древнего обычая живут среди нас и теперь. Потребность в козле отпущения, на которого можно было бы перевалить все свои грехи, еще крепка, однако, выливается в иные, созвучные демократическому веку формы. Теперь, когда общий грех нации превращается в непосильное для нее бремя и грозит раздавить ее всю полностью, тоже отыскивают козлов отпущения, но уже не мудрым библейским, а чисто демократическим порядком, на основах «общественной совести». Возьмем, как пример, свободнейшую из демократий – Францию, установившую в своей истории рекорд по числу революций и начертавшую на своем знамени великий лозунг свободы, равенства и братства. Грешила, грешила эта свободнейшая демократия и столько нагрешила, что пришел ей форменный капут: армия развалилась, правительство разбежалось и вековой враг занес над ней неумолимый карающий меч… Но Бог милостив и к грешным. Нашелся герой – маршал Петен, уже раз спасший ту же республику от того же врага. Спас он ее и во второй раз страшной ценою личного унижения, потери честно заслуженной им славы, жертвенного принесения всей своей жизни на алтарь отечества. Но все же спас. А накопленное бремя греха продолжало давить страну и, как только представилась возможность, по старому обычаю, но по новой демократической форме, был отыскан козел отпущения. Им оказался герой-спаситель, доблестный, безупречный патриот маршал Петен. Девяностолетний старик был покрыт позором, осужден, как изменник, и даже прах его не получил причитающегося каждому умершему человеку уважения: его останки были зарыты «без почестей бранных» где-то на задворках крепости-тюрьмы.

Свобода, равенство и братство, конечно, великие основы французской демократии, но, быть может, следовало бы к ним добавить еще немножко простого уважения к человеку, только к человеку, к личности, не более. Ни о каких формах благородства с «общественной совестью» демократии говорить, конечно, не приходится.

Теперь мы видим там же приблизительно такую же картину, хотя в значительно меньшем размере. Девятилетняя позорная для всей демократической нации война в Индокитае приведена к столь позорному концу: все еще считающая себя «великой» европейская держава начисто расколочена бандами голопузых полудикарей, получивших оружие

и инструктаж от тех, за кого подают свои голоса 35 % избирателей этой же нации. Единственным подвигом, совершенным французской армией на протяжении всех девяти лет, было двухмесячное сопротивление коммунистическим бандам войсковой группы полковника, а позднее генерала Де Кастри, и если уж нужно было бы дать за эту войну кому-нибудь венок национального героя, то этот венок, бесспорно, принадлежал бы ему. Но и «общественная совесть» свободнейшей демократии имеет своеобразное представление о справедливости.

Французская демократическая пресса, поднявшая сначала на щит доблестного генерала, теперь не только сбрасывает его с этого щита, но явно стремится превратить его в нового козла отпущения. Он, героически отстаивавший не им избранную невыгодную для боя позицию, оказывается неспособным к несению своих обязанностей и чуть ли не изменником родины. Разложенные подобной пропагандой офицеры французской армии, по сообщениям тех же газет, при встрече с генералом поворачивают обратно, чтобы не отдавать ему воинской чести. Куда же дальше?