Людовик XIV и его век. Часть вторая

Герцог д'Юзес только что женился; он был молод и хорошо сложен, а герцогиня прелестна, однако поговаривали, что и спустя неделю после женитьбы герцог еще не стал мужем своей жены. Этот странный слух стали повторять с такой настойчивостью, что однажды вечером за карточной игрой у короля какой-то придворный, более дерзкий, чем все остальные, заговорил об этом с герцогом. Герцог д'Юзес во всем признался, обвинив жену в наличии у нее редкого и прелестного недостатка, уничтожить который способен был лишь бистурей хирурга. Людовик XIV увидел составившийся кружок, подошел к нему и по привычке пожелал узнать, о чем идет речь; так что герцогу д’Юзесу пришлось объяснять королю природу помехи, ставшей препятствием к его семейному счастью, и то, как он предполагает ее устранить.

— Прекрасно, герцог, я все понял, — заметил Людовик XIV, — но поверьте мне, выбирайте хирурга, который имеет легкую руку.

Мы говорили, насколько Людовик XIV был эгоистичен: вспомним, как он распевал оперную арию в похвалу себе в тот самый день, когда умер его брат, или как он поздравлял себя с тем, что герцогиня Бургундская ушиблась и ничто не будет больше мешать ему ездить в Марли в установленные заранее дни; тем не менее Людовик XIV не был лишен определенной доброты, а лучше сказать, определенной справедливости. Вот несколько доказательств сказанному.

Маркиз д’Юксель не решался явиться к королю, исполненный стыда за то, что, хотя и добившись превосходных условий капитуляции, он сдал Майнц через пятьдесят дней после того, как к крепости была проложена траншея.

— Маркиз, — сказал король, увидя его, — вы защищали крепость, как приличествует человеку храброму, а капитулировали, как приличествует человеку умному!

Мы уже приводили слова, сказанные им маршалу де Вильруа после битвы при Рамильи:

— Господин маршал, в нашем возрасте счастливы не бывают!

Правда, привязанность Людовика XIV к маршалу де Вильруа была слабостью с его стороны, а не проявлением его справедливости.

Как-то раз герцог де Ларошфуко пожаловался в присутствии короля на хлопоты, которые доставляло ему полное расстройство дел.

— Ах, герцог, — промолвил король, — вините в этих затруднениях лишь себя самого!

— Отчего же, государь? — спросил герцог.

— Ну конечно, — пояснил король, — почему бы вам не обратиться к вашим друзьям?

И в тот же вечер он послал ему пятьдесят тысяч экю.

Бонтан, камердинер Людовика XIV, был человеком весьма услужливым и всегда ходатайствовал за других. Однажды, когда он по своему обыкновению просил для какого-то постороннего человека должность ординарного дворянина королевских покоев, освободившуюся незадолго до этого, король заметил ему:

— Эх, Бонтан, неужто вы вечно будете просить только для ближнего своего и никогда для самого себя? Я даю эту должность вашему сыну!

Какой-то из младших слуг короля, менее скромный, чем добряк Бонтан, попросил однажды короля поговорить с первым президентом насчет судебной тяжбы, которую он вел со своим тестем, и, поскольку король остался глух к его просьбе, посетовал:

— Эх, государь, стоит вам только сказать слово, и дело будет сделано!

— Черт побери, я это прекрасно знаю! — ответил Людовик XIV. — Но трудность для меня в ином. Вот скажи, будь ты на месте своего тестя, был бы ты доволен, если бы я замолвил за тебя слово?

Хотя Людовик XIV был от природы вспыльчив, он в конце концов научился обуздывать себя и очень редко впадал в гнев. Мы видели, как король сломал трость, которой он замахнулся на Лозена.

Но вот слуга, на глазах у короля положивший себе в карман печенье, был не так счастлив, как дворянин: король бросился на него и сломал о его спину легкую бамбуковую трость, которая была у него в руках. Правда, за этой явной и ничтожной причиной гнева стояла другая, серьезная и тайная: король узнал от Ла Вьена, своего банщика, то, что все очень старательно скрывали от него, а именно, что трусость герцога Менского помешала герцогу де Вильруа разгромить г-на де Водемона. Печенье было лишь предлогом, и причиной королевского гнева стал отцовский стыд.

Этот удар был для Людовика XIV тем страшнее, что его самого считали чрезмерно осторожным. Стихотворение Буало, явившееся образцом лести, не заставило потомство простить Людовику XIV то, что он остался по эту сторону Рейна. Граф де Гиш также не прощал ему этого и однажды в присутствии короля сказал достаточно громко, чтобы тот услышал его:

— Этот мнимый храбрец заставляет нас каждый день ломать себе руки и ноги, а сам еще ни разу не подставлял себя под мушкетную пулю!

Людовик XIV сделал вид, что не слышал его слов.