Людовик XIV и его век. Часть вторая

— Дитя мое, тебе предстоит быть великим королем! Но не подражай мне ни в пристрастии к строительству, ни в любви к войне! Старайся, напротив, жить в мире со своими соседями, воздавай должное Богу и делай все, чтобы его чтили твои подданные. Старайся облегчать тяготы своего народа, чего мне, к несчастью, не удавалось делать, и всегда сохраняй благодарность к госпоже де Вантадур.

Затем, обратившись к гувернантке, он промолвил:

— Сударыня, позвольте мне поцеловать принца.

Поцеловав его, король сказал:

— Милое дитя, благословляю тебя от всего моего сердца!

После этого дофина отвели от короля, но он вновь подозвал его, снова поцеловал и, подняв к Небесам глаза и руки, благословил во второй раз.

На другой день, 27 августа, не произошло ничего примечательного, кроме того, разве, что около двух часов дня король послал за канцлером и, оставшись лишь с ним и г-жой де Ментенон, велел принести две шкатулки и распорядился сжечь почти все находившиеся в них бумаги. Вечером он с минуту побеседовал с отцом Ле Телье, а после этой беседы послал за Поншартреном, бывшим хранителем печати, и дал ему приказ проследить за тем, чтобы его сердце, как только он умрет, было отнесено в церковь Парижской обители иезуитов, где уже хранилось сердце его отца.

Следующая ночь была крайне неспокойной. Те, кто окружал короля, видели, как он каждую минуту складывал ладони, и слышали, как он произносил обычные свои молитвы; начиная покаянную молитву, он с силой бил себя в грудь.

Двадцать восьмого августа, в среду, король, пробудившись, простился с г-жой де Ментенон, но так, что это сильно не понравилось фаворитке, которая была тремя годами старше умирающего.

— Сударыня, — сказал он, — меня утешает в смерти лишь то, что скоро мы соединимся снова.

Госпожа де Ментенон ничего не ответила, но через минуту встала и вышла из комнаты, промолвив:

— Нет, вы только посмотрите, какое свидание он мне назначает! Этот человек никогда не любил никого, кроме самого себя!

Королевский аптекарь Бульдюк, стоявший возле двери, услышал эти слова и позднее разгласил их.

Когда она вышла, король увидел в зеркале своего камина двух дворцовых лакеев, которые плакали, сидя возле его постели.

— О чем вы плачете? — спросил у них король. — Разве вы думали, что я бессмертен? Что касается меня, то я никогда так не думал, и вы, зная мой возраст, давно должны были приготовиться к тому, что лишитесь меня.

В это время какой-то знахарь из Прованса, по имени Лебрен, узнав на пути из Марселя в Париж о том, что король находится при последнем издыхании, явился в Версаль со снадобьем, которое, по его словам, излечивало гангрену. Король был в таком плохом состоянии, что врачи, утратив всякую надежду помочь ему, соглашались уже на все. Один лишь Фагон попытался возражать, но этот знахарь, Лебрен, так обругал его, что лейб-медик, привыкший грубо обходиться с другими, остолбенел и замолк.

Королю дали десять капель снадобья, разведенного в аликантском вине. Через несколько минут он почувствовал себя лучше, осмотрелся по сторонам и, заметив отсутствие г-жи де Ментенон, поинтересовался, где она. Никто этого не знал, кроме маршала де Вильруа, который заметил ее в тот момент, когда она села в карету, и теперь послал за ней в Сен-Сир, куда она удалилась.

В четыре часа пополудни, когда король вновь впал в состояние, из которого его на короткое время вывело снадобье, ему решили дать еще одну дозу этого лекарства, однако оно вызывало у него отвращение, и он стал отказываться.

— Государь! — сказали ему. — Ведь это для того, чтобы вернуть вас к жизни!

— К жизни или к смерти, — сказал король, беря стакан, — это уж как будет угодно Богу!

Временное улучшение короля так сильно преувеличили, что дворец герцога Орлеанского, уже заполненный придворными, на глазах у него опустел в течение часа.

Людовик XIV выказал крайнюю досаду от того, что не удалось найти г-жу де Ментенон, без которой он уже не мог ни жить, ни умереть. В конце концов она приехала и, оправдываясь в ответ на упреки короля, заявила, что уезжала для того, чтобы присоединить свои молитвы к молитвам воспитанниц Сен-Сира.

На следующий день королю стало немного лучше, и он даже съел пару сухариков, смоченных в аликантском вине. В этот день Сен-Симон нанес визит герцогу Орлеанскому и застал его покои совершенно опустевшими.

Тридцатого августа король ослаб, как никогда прежде. Видя, что король начал путаться в мыслях, г-жа де Ментенон перешла в свои покои, куда за ней, против ее воли, последовал г-н де Кавуа. Она хотела положить там в шкатулку какие-то бумаги, чтобы увезти их с собой, однако г-н де Кавуа воспротивился этому, заявив, что он получил приказ герцога Орлеанского изъять все ее бумаги. Этот приказ совершенно ошеломил г-жу де Ментенон.

— Но мне будет позволено, сударь, — спросила она после минутного молчания, — располагать хотя бы своей мебелью?

— Да, сударыня, — ответил Кавуа, — за исключением той, что принадлежит короне.