Лопухи и лебеда

Понемногу она затихла. Достала платок, вытерла лицо.

– Прости, – сказала она, поднимаясь на ноги, отряхнула юбку, надела куртку в рукава.

И пошла к шоссе, не оглядываясь.

Утром спозаранку явился дед.

– Стакан налить надо, – сказал он.

– Мы бы рады, да нету. Пустые мы…

Он попросил закурить и топтался в дверях. Уложенные вещи стояли в коридоре, и только Пятигорский, взмокший, воевал со своей шикарной сумкой.

– Это… Значит, трешницу давайте.

– Нету, нету, сказали же… – присаживаясь к столу, сварливо сказал Середа. – Иди чай пить, отец.

– Не пьем, – буркнул он. – Гостинец надо, подари чего-нибудь. А то – жили, жили и до свидания.

Воронец протянул ему зажигалку. Дед щелкнул раз-другой и, усмехнувшись, отдал:

– Ерунда, не годится.

– Хотите кофе? – обрадовался Пятигорский. – Тут почти полная банка.

– Шесть рублей, – сказал Середа. – Дефицит.

Дед покосился недоверчиво, открыл, понюхал зачем-то и, ничего не говоря, исчез.

– Ключи куда деть? – крикнул Проскурин.

Хлопнула дверь.

– Тут и украсть-то нечего…

– Чудачок, чай не пьет, уважает кофе.

– Да нужно ему твое кофе! – засмеялся Воронец. – Он в магазин побежал, на бутылку меняться.

Мелкий дождик потрескивал за окном. Наконец послышалось урчание мотора.

– Автобус! – объявил Середа.

Все вскочили.

– Пора пристреливать. – Воронец кивнул на Пятигорского, в панике перебирающего пожитки.

Проскурин отодвинул его, что-то вынул, переложил, и молния застегнулась.

– Армия по тебе плачет, академик…

Они высыпали на крыльцо, Проскурин – последним, огляделся на пороге, запер, навесил замок.

– Карташов, сарай закрой.

В полумраке сарая шуршало сено, Таисия с вилами обернулась к Пете.

– Вот он, лодырь-то! – сказала она, посмеиваясь. – Не мог раньше вылезти, бабку побаловать…

На свежей соломе лежал голенастый теленок, черный, с белым пятном на лбу. Корова облизывала ему морду, он жмурился.

– А мы уезжаем, Тося, – сказал Петя, и ему вдруг стало грустно.

Заглянул Середа, ухмыльнулся и протиснулся внутрь, присел к теленку. И Проскурин пришел посмотреть. Корова забеспокоилась.

– Мужик или баба?

– Бычок, – улыбнулась Проскурину Таисия. – Вроде тебя…

Автобус сигналил. Они побежали садиться. Таисия махала им, что-то крича, но за стуком мотора не разобрать было.

Промелькнула короткая улица, березы на кладбище. Автобус, переваливаясь, выехал на мокрый глянцевый асфальт. Через минуту он пропал за поворотом.

Осталась деревня на взгорке, обнаженные поля под редким дождем, холмы, земля, притихшая до весны, под сизым спокойным небом…

1983

Легко ли быть молодым?

Весной 37-го года они решили пожениться. Они были одногодками, ей стукнуло двадцать два в мае, он был на четыре месяца моложе. Познакомились у друзей на вечеринке, и он за ней несколько лет ухаживал, а она кочевряжилась. Родители ворчали – очень им нравился претендент.

Его дразнили “простите-извините”, он жутко краснел и извинялся, но добиваться своего умел, это она уже усвоила. У него были наполеоновские планы и пылкое упорство. В Энергетическом он решил выучить английский, положил зубрить пятьдесят слов в день – и не давал себе поблажки даже с похмелья. Выучил за год, получил благодарность в приказе и премию шестнадцать рублей. Теперь он читал ей Киплинга, она скучала и думала, что он воображает.

Жить с женой на деньги родителей – такая идея еще не возникла. “Я пойду работать, – сказал он, – устроюсь куда-нибудь в газету – тогда и жениться”. Он собрался стать журналистом, а может, чем черт не шутит, даже писателем. Но – уходить с пятого курса, когда до конца рукой подать! Он, правда, пытался печататься, была даже заметка в “Вечерке”, но ведь это все – туман, мираж, неопределенность, а тут – диплом инженера!

Дома были удручены. Его отец был инженером. Не какой-то там особенный, выдающийся, а просто – инженер, тогда еще попадались такие. Слово “спец” уже умирало, “технократ” появится через много лет, а тогда говорили – инженер, и говорили почтительно. Сухой, подтянутый и слегка мешковатый, с гладковыбритым черепом и щеками, с холодноватым юмором, голос никогда не повышается, к жене – “Мария Федоровна, вы”, так же как она к нему “Сергей Алексеич, вы”, наизусть – “Медный всадник” и “Конек-горбунок” наизусть, похвала сыну: “Ты, Гаврила, молодец…” К революции отнесся довольно хладнокровно, чтобы не сказать равнодушно, на фронте был даже избран солдатами в полковой комитет, хотя был офицером и спокойно пошел работать к большевикам, полагая, что политика – дело грязное, а инженеры нужны всем властям. Сын казанского чиновника, он учился в Москве, в Высшем техническом, а потом на самолетных курсах при “Техноложке” в Петербурге и до конца своих дней считал, что есть только одна профессия, достойная мужчины и, уж конечно, его сыновей.

С тяжелым вздохом сын пообещал закончить институт, выговорив право не защищать диплома.