Лу Саломе

Она зачаровывала своих слушателей какой-то вечной недосказанностью, мерцающей таинственностью личности. Столь же неразгаданными остались и её последние слова, сказанные перед смертью: «На самом деле всю свою жизнь я работала и только работала. Зачем?»

Умерла она 5 февраля 1937 года.

Вся жизнь Лу была неким уникальным экспериментом. Она словно испытывала на эластичность границу между мужским и женским началом: сколько «мужского» она в состоянии вобрать в себя без ущерба для своей женственности? Или, если угодно, наоборот: сколько «мужского» она должна ассимилировать, переварить в себе, чтобы достичь наконец подлинной женственности?

Эта женщина прожила совершенно уникальную по событийной насыщенности жизнь. Она режиссировала свою судьбу отважно и безоглядно, но тень роковой душевной бесприютности следовала за ней по пятам. Своими руками она разводила костры-фейерверки удивительных встреч, но ни у одного из них не могла остаться.

Куда бы она ни шла, она магнетически оказывалась в эпицентре самых важных культурных событий истекающего XIX и восходящего XX века.

Её странный дар можно назвать эффектом волшебного зеркала. Её уникальная способность к пониманию и резонансу довершалась тем, что её выдающиеся собеседники-мужчины видели в магическом стекле её живого восприятия не просто себя, а свою предельную возможность.

Могила Лу Саломе в Геттингене.

Похоже на то, что каждая встреча манила Лу возможностью разгадать и запечатлеть ту порождающую формулу, или алгоритм личности, который аккумулирует и выплёскивает духовное богатство выдающегося человека только одному ему присущим способом. Словно осторожно ведя пальцем по кольцам на срезе дерева, она раскрывала для себя лабиринт творческих сил этой души.

При этом она прекрасно понимала, что ни одна личность не исчерпывается своей смыслопорождающей формулой. Помимо кольцевого среза души имеется ещё и корневая система. И в тех отношениях, что строила Лу, она сознательно оставляла незадействованной какую-то грань. Иначе пучина «слишком человеческого» могла поглотить её, растворить в ком-то одном.

А Лу тянуло раскрыть разные «формулы творчества», сравнить их, сопоставить. Как неутомимый золотоискатель, она намывала полную горсть драгоценной крошки и принималась за новый прииск. Быть может, этой исследовательской жажде она пожертвовала своим человеческим счастьем.

Говорили, что она похожа скорее на силу природы, чем на человека. Однако Фрейд, с которым её связывала двадцатипятилетняя дружба, утверждал, что он ещё ни у кого не встречал столь высоких этических идеалов, как у Лу.

Даже если согласиться с Ницше относительно «абсолютного зла», то это было бы зло в гётевском смысле этого слова: «то, что без числа творит Добро».

Она могла разрушать жизни и судьбы, но само её присутствие побуждало к жизни.

«Рядом с ней люди вырастали,

 — писал шведский психоаналитик Пол Бьер. — Её необычайно сильная воля, как правило, одерживала триумф над мужчинами. У неё был дар полностью погружаться в мужчину, которого она любила. Эта чрезвычайная сосредоточенность разжигала в её партнёре некий духовный огонь.

Она могла быть поглощена своим партнёром интеллектуально, но в этом не было человеческой самоотдачи. Она, безусловно, не была по природе своей ни холодной, ни фригидной, и тем не менее она не могла полностью отдать себя даже в самых страстных объятиях. Возможно, в этом и была по-своему трагедия её жизни. Она искала пути освобождения от своей же сильной личности, но тщетно. В самом глубоком смысле этих слов Лу была несостоявшейся женщиной».

Польский писатель Вильгельм Шевчук назвал свой роман о Лу «Расточительность сердца». Угадал ли он? Было ли тайной мукой Лу расточительство сердца или, наоборот, его нерастраченность? Она любила жизнь и не боялась страданий.

В свои последние годы она писала: «Какие бы боль и страдания ни приносила жизнь, мы всё равно должны её приветствовать. Солнце и луна, день и ночь, мрак и свет, любовь и смерть — и человек всегда между. Боящийся страданий боится радости».