Лучшая подруга Фаины Раневской

Май 1926 г.

Глубокоуважаемая Павла Леонтьевна!

Вы и Фаина Георгиевна ‹Раневская› с такой исключительной нежностью откликнулись на мое письмо, что мне очень неловко: слишком в малой мере я стою этого… Все же письма Ваши я перечитывал с глубоким волнением. Спасибо Вам.

Очень тронуло меня желание Ваше видеть меня в Смоленске, и захотелось мне видеть Вас непременно. Поезда-то, действительно, очень удобны. Но письма были получены накануне выезда из Москвы. К празднику нужно было попасть домой. А теперь вот через неделю опять тащиться в Москву, и так жаль, что к этому времени у Вас уже закроется сезон.

Перед отъездом в Москву я встретился с арт. Кручининой, которая в восторге от ряда исполнителей в Смоленске, и прежде всего от Яровой и Дуньки. Только с большим состраданием говорила о Вашем театре, особенно об условиях сцены.

Спрашиваете моего мнения насчет Вашего замысла в «Яровой». Прежде всего о внешности: это чудесно! То, что нужно. А то выйдет артистка – чистенькая, нарядная почти, с пустыми руками, как будто из другой комнаты вошла. Правильно, по-моему, и толкование Ваше внутреннего ‹состояния› лица. Но тут дело, конечно, сложней. Вы, вероятно, читали, что В. Н. Пашенную бранят как раз за уклон в противоположную Вам сторону. В «Рабисе» она, между проч‹им›, отвечает:

«Первая по-настоящему глубокая и психологически интересная у меня роль – Любовь Яров‹ая›… Многие винят меня в чересчур большой женственности и мягкости созданного образа, но я сама ставила себе задачу выявить человечность, правду и женственность новой женщины».

Все это, конечно, прекрасно, необходимо. Но у автора есть и другие задачи, того порядка, который более захватил Вас. И в котором… есть своя опасность – засушить. Тут должен быть некий синтез. О себе она говорит: «Я ни в любви, ни в ненависти середины не знаю». Отсюда и трагедия. Вы совершенно правы, что «тем сильней в ней разгорается пламя социальной любви». В этом динамика… Не расскажешь ведь всего этого на бумаге! Чрезвычайно трудная роль, и многое тут должно быть поставлено в минус автору. Ведь и ему далеко не все дано понимать в своем произведении, если только оно – точно произвед‹ение› искусства. Я, напр‹имер›, совершенно искренне не понимаю исключительного успеха этой пьесы даже в Moскве, тем более в провинции. Когда я смотрю ее, испытываю почти сплошное страдание, иногда буквально нестерпимое (если сижу с краю, убегаю). Так сильно колют меня мои авторские грехи (+ работа реперткома), так стыдно перед актерами, публикой. И это вовсе не «авторская скромность». На «Пугачевщине», исключая м‹ожет› б‹ыть› одну картину, я сидел, бывало, с большим самомнением, и сейчас считаю ее неизмеримо выше «Яровой». А вот подите же! Разгадайте тайну – произведения или зрителя? Должно быть, это только по плечу гадалке-хиромантке. Так Вы помните, что она мне предсказала! А я, представьте, только после Вашего письма вспомнил об этом. Тут причина в том, что она отвечала мне на вопросы, волновавшие меня несравненно глубже, чем трафаретная у гадалок слава и деньги…

Ребята мои – сын догоняет меня ростом, дочь обогнала мать.

(Если Вам подвернется последний, 3-й № журнала «30 дней», то увидите там меня с дочкой. Хорошая девица.)

Ну, спасибо Вам, дорогая Павла Леонтьевна!

Прошу кланяться Ник. Ник. ‹Васильеву› и всем так или иначе знающим меня.

Ваш К. Тренев

Низенький поклон Софье Ильинишне ‹Милич›.

Ноябрьский б., 33.