Лучшая подруга Фаины Раневской

Когда после смоленского сезона мы встретились с Константином Андреевичем в Москве, наши беседы были почти исключительно о «Любови Яровой». О чем бы ни заговорили, – разговор возвращался к «Яровой». Мы наперебой рассказывали Константину Андреевичу, как решалась та или другая сцена в нашем театре, как раскрывались образы пьесы. Константин Андреевич был тронут нашей увлеченностью – он радовался, что его замысел не только не нарушен, но правильно истолкован нами.

Когда же Раневская, игравшая Дуньку в Смоленском театре, начала демонстрировать некоторые кусочки своей роли, он, не сдержав своего восторга, начал громко хохотать. Превосходно владея южным говором, чувствуя фольклор, она прибавляла словечки от себя, которых не было в роли, в чем тут же пришлось ей каяться перед автором пьесы. Константин Андреевич еще веселее рассмеялся: «Нет, это чудесно, молодец, я непременно внесу в пьесу, непременно».

И спустя годы со дня появления пьесы К. Тренева «Любовь Яровая» интерес к ней театра и зрителей не ослабевал, о ней писали, спорили.

Когда Тренев переехал на постоянное жительство в Москву, мы с ним часто встречались. В ожидании квартиры в строящемся писательском доме он с семьей поселился во временно предоставленной ему маленькой тесной квартирке на Тверском бульваре. Обстановка в этой квартирке была самая убогая, вернее – никакой: два стула и стол, вокруг которого размещалась вся семья, кто на табурете, кто на ящике. Когда приходили гости, между табуретом и ящиком клалась доска.

Константин Андреевич абсолютно не тяготился бытовым неустройством, просто не замечал его. Он жил другим – весь был поглощен литературными замыслами. Окрыленный успехом у рабочего зрителя пьес «Пугачевщина» и «Любовь Яровая» и всеобщим признанием его как драматурга, он целиком, почти безраздельно отдался работе для театра. Слава не вскружила ему голову, и он, не переставая, напряженно работал. Когда, бывало, его спрашивали, как идет его работа над новой пьесой, он отвечал: «Работаю, да что-то не получается. Вот Яровое вышло, а Озимое что-то не выходит (не созревает)». Говорил он это с серьезным, озабоченным видом и с присущим ему юмором.

К своей работе для театра Константин Андреевич относился с большой ответственностью и оценивал ее весьма критически, но в суждениях был всегда самостоятелен. Так, он, например, считал, что его пьеса «Жена» выше «Любови Яровой». Об этом он со свойственной ему категоричностью написал мне в 1928 году. Вот это письмо.