Лужок черного лебедя

— А-а. — Мадам Кроммелинк кивнула. — «Священник». Ты немного ошибся. Священник жил здесь когда-то, а до него еще два священника, или три, — много священников. — Она жестом как будто стряхнула крошки с невидимого стола. — Но не теперь. Англиканская церковь с каждым годом банкротится все сильнее. Мой отец говорил, только католики знают, как делать деньги на религии. Католики и мормоны. Покупайте или попадете в ад, говорят они своей пастве! Но ваша Англиканская церковь не такая. И, как следствие, эти очаровательные домики распроданы или сданы в аренду, а священникам пришлось переехать в более скромные хибарки. А имя дома — «дом священника» — осталось.

— Но, — я сглотнул, — я отправлял свои стихи с помощью вашего почтового ящика весь год, начиная с января. Почему же их тогда печатали в церковной газете каждый месяц?

— На этот вопрос, — Мадам Кроммелинк так сильно затянулась, что я буквально видел, как сигарета убывает, превращаясь в пепел, — ты смог бы ответить сам, если б хорошенько подумал. Я передавала твои письма настоящему священнику домой. Он живет в том уродливом бунгало, близ замка Хенлей. Не бойся, я не возьму с тебя денег за свои услуги курьера. Это было gratis. И, кроме того, такого рода прогулки полезны для моих старых костей. Но в качестве оплаты за свои услуги я прочитала твои стихи.

— Ох, а настоящий священник знает?

— Нет. Я, как и ты, доставляла письма под покровом ночи, анонимно, чтобы не столкнуться с его женой — поверь, она гораздо хуже него. Жуткая сплетница. Она попросила однажды разрешения провести у меня в саду летнее торжество в честь Святого Гавриила. «Это традиция, — говорила миссис Священник, — нам нужно много места для игры в Человеческий мост[15]». И я сказала ей: «Идите до черта! Я ведь плачу за этот дом». — Мадам Кроммелинк чавкнула. — Ну, зато ее муж публикует твои стихи в своем забавном журнале. Возможно, он еще не безнадежен. — Она указала на бутылку вина, стоящую на жемчужном столике. — Выпьешь?

Конечно, сказал мой Нерожденный Брат Близнец.

Я представил себе отца, и его вопрос: «ты что — пил?».

— Нет, спасибо.

— Вот и зря. — Она пожала плечами и налила себе немного этой жидкости цвета венозной крови.

Сделав глоток, удовлетворенная, она постучала ладонью по стопке церковных газет Блэк Свон Грин.

— А теперь — к делу.

— Молодой человек должен научиться понимать, когда женщина хочет, чтобы ей зажгли сигарету.

— Извините.

Изумрудный дракон обвился вокруг ее зажигалки. Я боялся, что моя одежда провоняет табачным дымом, и мне потом придется как-то объяснять это родителям. Мадам Кроммелинк курила и тихо, словно бормоча себе под нос, читала мое стихотворение «Камни» из майского номера газеты.

Я был так взволнован, что у меня кружилась голова! — поверить не могу: мои слова, написанные на бумаге, всецело завладели вниманием этой необычной, старой леди. И в то же время мне было страшно. Показать свой текст чужому человеку, это то же самое, что вручить ему осиновый кол, лечь в гроб и сказать: «можешь убить меня, когда дочитаешь».

Мадам Кроммелинк тихо заворчала:

— Тебе кажется, что белый стих дает тебе свободу, но это не так. Отказаться от рифмы — это все равно, что отказаться от парашюта… ты путаешь сентиментальность с эмоциональностью… ты любишь слова, это правда (в голове у меня надулся пузырь гордости), но ты должен научиться управлять ими, а пока, к сожалению, твои слова управляют тобой (пузырь гордости лопнул). — Она наблюдала за моей реакцией. — Но, зато твои стихи хотя бы есть за что критиковать, они достаточно крепки, чтоб выдержать критику. Большинство так называемых «стихотворений» распадаются на части, стоит к ним прикоснуться. У тебя есть воображение и свежий, не побоюсь этого слова, взгляд. А теперь я хотела бы кое-что спросить у тебя.

— Конечно. Что угодно.

— Все эти бытовые мелочи в твоем стихотворении, эти кухни, сады, пруды… это ведь совсем не метафора той нелепой войны в Южной Атлантике, не так ли?

— Война за Фолкленды была в разгаре, когда я писал. Она сама как-то просочилась в текст.

— Значит, эти демоны, воюющие в твоем саду, они символизируют Генерала Галтиери и Маргарет Тетчер. Я права?

— Типа того.

— Но это ведь еще и твои папа с мамой, не так ли?

Я колебался — было ясно, что она и так уже знает ответ, но… одно дело писать о своих родителях. И совсем другое — признать это.

Мадам Кроммерлинк пропела что-то, выдохнув струю дыма. На лице ее отразилось удовольствие.

— Тебе тринадцать, и ты еще слишком скромный, чтобы обрезать пуповину. Понимаю. — Она брезгливо ткнула пальцем в страницу. — Здесь. Здесь, в своих стихах ты делаешь то, чего не решаешься делать здесь. — Она хлопнула ладонью по окну. — Здесь. В реальности. И выражаешь то, что хранится здесь. — Она хлопнула по моему сердцу. Это было больно.

Она видела меня насквозь, словно рентген — и мне стало тошно.

Когда стихотворение закончено, оно начинает жить своей жизнью.

— «Задние дворы». — Мадам Кроммелинк взяла в руки июньский номер газеты.

Я был уверен, что она в восторге от названия.

— Но почему такое отвратительное название?