Лытдыбр. Дневники, диалоги, проза

Это, разумеется, в чистом виде поэтический миф и wishful thinking, но по реалиям 1984 года фактической проверке этот миф никак не подлежал. Из Израиля в Петербург приехать было нельзя, и никаких признаков изменения этой ситуации не предвиделось (у руля СССР стоял Андропов, Черненко готовился его сменить, никаким Горбачёвым и перестройкой не пахло). Поэтому на месте своей поэтической колыбели Генделев волен был представить себе ровно такую прорву, к которой можно дальше прожить жизнь, повернувшись спиной, и ни с кем там не образуя “мы”. Что он и сделал в “Элегии”.

Можно ли не понимать искусство?

[18.01.2017. ЖЖ]

Хороший текст написал в фейсбуке тёзка Долин:

“Поражает, когда люди пишут об абстрактной живописи, авангардной поэзии или современной симфонической музыке: «Я этого не понимаю».

А «Илиаду» или «Божественную комедию» вы понимаете? А Моцарта или Баха? Можете положить руку на сердце и сказать: «Я понимаю “Войну и мир” и “Мадам Бовари”»? Понимаете Вермеера и Гойю? Андрея Рублёва понимаете? ЧТО, ПРАВДА?

Найдите уже в себе силы произнести: «Мне не нравится». Или: «Мне не интересно». А потом тут же осознать, что эту информацию (мало ли кому что не нравится) совершенно не обязательно сообщать всем подряд”.

Спору нет, суждения неподготовленного читателя, зрителя и слушателя о произведениях, которые трудно понять, не владея культурным контекстом, звучат зачастую глупо и самоуверенно. Примерно как заключения томских экспертов по делу о запрете “Бхагавад-Гиты” в России. Если кто забыл, формально прокуратура там прикапывалась не к древнему фрагменту из “Махабхараты”, а к русскому переводу комментариев Свами Прабхупады, но ни у прокуроров, ни у их “экспертной” обслуги не хватило банальной эрудиции, чтобы разобраться, где в этом тексте Прабхупада, а где – прямая речь Кришны в дословном переводе с санскрита.

Для обращения к любому произведению, которое опирается на массив предшествующей культуры, истории, традиции или религии, необходимо обладать подготовкой, позволяющей понять, что́ за источники тут использованы, как они переосмыслены, и что́ тебе хотел сказать автор своей интерпретацией более раннего источника. Без такого знания – и тут тёзка Долин совершенно прав – не поймёшь и десятой части сказанного у Данте и не услышишь, о чём писал Бах.

Но, с другой стороны, нужно всё же помнить, что искусство на протяжении большей части мировой истории адресовалось конкретному зрителю, читателю и слушателю, у которого с художником имелись общие культурные коды, единое понимание контекстов, сходные представления об эстетике. А сколько нынче в России найдётся зрителей, способных понять Джорджоне или Понтормо? Я, может быть, знаю двоих или троих, но в Эрмитаж-то 5,5 миллионов в прошлом году наведалось!

То есть существует огромное количество людей, которые в состоянии получать эстетическое наслаждение от Моцарта, Баха, Джорджоне или “Онегина”, не уловив и половины намёков, подтекстов, отсылок и скрытых цитат, посредством которых авторы иных веков общались со своим слушателем, читателем и зрителем. Можно смело предположить, что подавляющее большинство даже самой просвещённой публики смутно представляет себе, о чём идёт речь в онегинской строфе про Грандиссона и Ловласа, или что за злой народ неблагородный, пришедший древле с Фьезольских высот, отравляет жизнь Алигьери.

Прекрасно, конечно, что к каждому шедевру есть подстрочные комментарии, а расшифровке “Грозы” Джорджоне посвящено 70 монографий. Но давайте же будем с собою честны. Пушкин использует Грандиссона и Ловласа в качестве очень конкретных культурных ориентиров и координат для характеристики своей героини. От того, что мы в примечаниях прочтём фамилии авторов и названия текстов, о которых Пушкин напоминал своим читателям-современникам, ясней нам ничего не станет. Боюсь, даже если мы, заморочась смыслом пушкинской отсылки, прочтём “Клариссу, или Историю молодой леди”, а также “Историю Чарльза Грандиссона” того же автора (в оригинале, как сам поэт и его читатель), мы не поймаем этой подачи, потому что английская нравоучительная литература[162]270-летней давности не произведёт на нас глубокого впечатления. Кстати сказать, и на Пушкина тоже не произвела, ибо в письме брату осенью 1824 года он сообщал: “Образ жизни моей всё тот же, стихов не пишу, продолжаю свои Записки да читаю Кларису, мочи нет, какая скучная дура!”