Магическая Прага

Но история еврейского квартала Праги, как и история любого гетто, – это прежде всего история выживания маленького человека в череде преследований и погромов, под гнетом налогов и угроз. Гетто жило не только продажей старья и хлама, здесь встречались ремесленники всех сортов, доблестная гильдия мясников, поставлявших мясо даже христианам. Когда-то здесь проживал мясник, что каждый Шаббат взвешивался вместе с женой, чтобы затем распределить между бедными куски мяса, по весу его самого и супруги[737]. И любопытно, что евреи, умелые пожарники, помогали тушить пожары в прилегающих кварталах, часто служивших трамплином для набегов головорезов и грабителей[738].

Среди кривых домишек гетто расхаживали бородатые евреи в высоких желтых шляпах, верхушки которых часто украшались чудным шариком, в кафтанах, с нашитыми на левой стороне груди кругами из желтой ткани[739]

. Нужно трепетно относиться ко всему живописному, особенно когда оно оборачивается горькой нищетой и унижением. Выходя из гетто в Старый город, евреи словно становились фигурками из “jeu de massacre” (фр. “ярмарочный тир”), которых толпа забрасывала камнями и снежками. И катились по земле островерхие шляпы, а в позднейшие времена – цилиндры.

Глава 50

Но в течение веков не катился по земле, подобно шляпам, зубчатый треугольник, шпиль Староновой синагоги, относящейся к концу третьего века[740]

мрачного и почерневшего вытянутого тетраэдра – вместилища ангелологии, восходящего.

Герой романа Иржи Карасека “Готическая душа” (“Gotická duše”, 1921), скитаясь однажды ночью по грязным улочкам гетто, оказался в этой “мертвой, словно углубившейся в могильную плесень, синагоге, куда через узкие готические окна попадал чахлый свет, словно тусклый отблеск настоящего”.

“В удушливом чаду масляных ламп, в темноте, кантор читал на алмемаре[741] нараспев, и чтение это казалось причитанием об умершем прошлом и о бесполезном народе; старейшины, склонив головы, угрюмо стонали о разрушении Иерусалима”.

“Было в этом что-то столь безысходное и столь мрачное, что он был вынужден выйти, чтобы не дать печали овладеть им…”[742]

. Более банальны воспоминания другого посетителя, Андерсена (1866): “Потолок, окна и стены были грязными от дыма, и стоял там столь нестерпимый запах лука, что я был вынужден выйти оттуда на свежий воздух”[743].

Сегодня эта синагога покрыта потухшей музейной патиной, но еще в xix веке, тонущая в толкотне прижимающихся к ней домишек, она тревожила своей стрельчатой архитектурой, профильтрованным сквозь узкие окна бледным траурным светом, готической решеткой, огораживающей алмемар, пыльным чердаком, про который поговаривали, что где-то там лежат останки Голема, стенами, закопченными и покрытыми пятнами, подобно муренам или миногам, и забрызганными кровью евреев, зверски убитых во время погрома 1389 г., о котором рабби Авигдор Каро сочинил свою знаменитую элегию[744].

“Tausend Jahre zählt der Tempel schon in Prag” (“Храму пражскому минула тыща лет”), – написала Эльза Ласкер-Шюлер в одном из своих стихотворений[745]

. Говорили, что синагога древнее собора Святого Вита и всех пражских церквей. Существует множество легенд, повествующих о ее происхождении: а) она была построена из камней разрушенного Иерусалимского храма, которые привезли в Прагу евреи палестинского происхождения; б) старейшины общины вырыли яму в месте, указанном старым провидцем, и нашли под выступом земли уже готовую синагогу; в) ангелы перенесли в Прагу (как из Назарета в итальянский Лорето дом Девы Марии) обломки Иерусалимского храма и вновь соединили их, строго-настрого наказав ничего не менять. Тех, кто пытался что-то перестроить в этой темной двухнефной целле, разили неприятности и смерть. Во время пожара еврейского квартала ангелы (пламенные создания, согласно Талмуду[746]) появились в виде голубей на шпиле-шляпе синагоги, спасая ее от огня[747].

Глава 51

По улочкам гетто, словно вереница призраков, шествует строй бородатых смуглых мужчин в черных пальто с белыми воротниками и черными широкополыми шляпами. Это члены Похоронного братства (“Pohřební bratrstvo”, или “Хевра кадиша”), которое занималось добрыми делами – утешением больных, поддержкой умирающих, организацией похорон и уходом за кладбищами. Быть членом Похоронного братства считалось большой честью. На ежегодном банкете в честь назначения председателя братства его члены пили из стеклянных кубков с изображением погребальных сцен[748]. Их сокрушение на грани меланхолии, их тяжелая поступь контрастировали с паясничаньем badchónim – шутов “Пурима”. И вот они вышагивают – с серебряными расческами, чтобы причесывать покойников, с серебряными щеточками для чистки ногтей, с комками земли, чтобы положить под голову усопшему, – эти хмурые маски направляются к древнему еврейскому кладбищу.