Магическая Прага

Но заглянем внутрь этих холодных, покрытых плесенью халуп, смрадных клоак, вонючих дыр. Веревки или нарисованные мелом линии на полу разделяли на множество отсеков комнатки в несколько квадратных метров, а там в тесноте проживали вперемешку люди разного возраста и пола, что познакомились друг с другом в таверне или в тюрьме, – закоренелые мошенники и обнищавшие собственники, когда-то владевшие в других районах Праги квартирами, застеленными мягкими коврами. Таким образом, каждая комната представляла собой что-то вроде мышиного царства, с заплесневевшими соломенными тюфяками и сколоченными из досок нарами вместо кроватей, на которых меж начерченных мелом условных границ толпились больные старики и молодожены, проститутки и дети. Там же женщины рожали на виду у всего мышиного царства, в котором по вечерам столпотворение нарастало, по прибытии тех, кто весь день собирал милостыню, а на закате возвращался домой. Не исключено, что Кафка в “Замке”, описывая толкотню служанок и помощников в жарко натопленной комнате К. на постоялом дворе “У моста”, намекал на столпотворение жильцов в пропащих норах Йозефова[785].

Основной доход бедноты, стекавшейся в гетто, и оставшихся там евреев состоял в перепродаже всевозможного хлама. На прилавках и у входа в темные лавки смешные мужички в котелках выставляли свои Trödelwaren (нем. “старье”), заманивая с хитрым выражением лица зевак и ротозеев, что заглядывали в гетто из любопытства. В “Пражском прохожем” Аполлинер рассказывает: “Мы прошли через еврейский квартал с развалами поношенной одежды, железного лома и прочего хлама, которому нет названия…”

[786]. На каждом шагу, на каждом углу стаи перекупщиков налетали из чуланов и подвалов, чтобы скупать всякое барахло, собранное по городу старьевщиками.

Глава 55

Странствующие старьевщики – “handrlata”[787]

 – с мешком на плече ходили от дома к дому, скупая тряпье и металлолом. В больших круглых шляпах[788] они постоянно бродили по улицам Праги, как и словацкие лудильщики (чеш. “dràtenici”) и сапожники (

чеш. “opánkáři”). Они были настолько старыми и дряхлыми, что казались почти прозрачными, точно соломенными, эти коннетабли Мафусаила, эти мустафы из “Тысяча и одной ночи”. Укутанные в длинные, грязные черные пальто, похожие на кафтаны их польских единоверцев, склоняясь под весом своих мешков, они заходили в каждый двор, жалобно затягивая “Hándrle-hándele vú?” (“Есть что на продажу?”). А вьющаяся за ними хвостом детвора передразнивала:

“Hándrle-hándele vú?”, и напрасно они размахивали мешками, чтобы прогнать детей.

Если из окон или с террас выглядывала любопытная голова, то старьевщик, этот dieu-clochard[789]

, лукаво покосившись, говорил как бы в шутку: “Nyx cu handln, nyx cu čachrn?”[790]. С первого этажа ему подает знак пани Хлохова: она приготовила для него в тесной кухоньке кучку старых вещей своего мужа: стоптанные ботинки, поношенные жилеты, сплющенные цилиндры. “Handrle” скупает все, но отчаянно торгуется. Нужно вначале просить у него втридорога, а потом постепенно понижать цену. Если ему предлагают обувь, он требует одежду, если же одежду – ему надобна обувь. И хотя он готов скупить все подряд, и одежду, и обувь, он притворяется, что его ничего не интересует и что покупает “только потому, чтобы не зря ходить по лестнице”.

Когда согласие достигнуто, он спрашивает: “И это все, пани?” Пани Хлохова достает из комода целую флотилию жестких белых воротничков, и перчатки, и котелки, и зонтик. Старьевщик скупает все, не отказываясь ни от одного пустяка: бритвы, расчески, лампы, затупившиеся ножницы, шпоры, кружева, альбомы, висячие замки без ключей, локоны, отрезанные от шевелюр, чудесно выращенных благодаря помаде Анны Чилляг. Только один товар ему не по вкусу – женские шляпки.

Госпожа Хлохова вынимает одну из огромного шкафа – старинную, пропахшую нафталином: старьевщик подпрыгивает, щурится, словно он увидел черта, и возмущенно восклицает: “Я не модист, пани!” Но на шляпе торчит страусиное перо: “Вот перо я возьму, а шляпу можете оставить себе”. Это увиливание продолжается часами. Многократно тощий человечек вскидывает мешок себе на плечо, открывает дверь и делает вид, будто уходит, но через некоторое время высовывает голову из-за занавески, которой задернута дверь, точно марионетка из-за занавеса, со словами: “Остановимся на одном злотом и восемьдесят, пани, ей-Богу, больше заплатить не могу…”[791].