Магическая Прага

Эгон Эрвин Киш, исследовавший акты процесса инквизиции, был убежден, что случай Абелеса представляет собой чудовищный блеф “иезуитского политбюро”[776]. Останки юноши, эксгумированные на еврейском кладбище, были выставлены в течение целого месяца в Староместской ратуше, и толпы людей посещали их, прикладывая носовые платки к струям крови, вытекающим из ран. Наконец в марте 1694 г. тело Симона Абелеса, в сопровождении торжественной погребальной процессии, было перенесено в Тынскую церковь, где он был захоронен рядом с могилой Тихо Браге. Клир, школьники, городская знать с выражением скорби на лицах, и колокола всех церквей приветствовали мученика, пополнившего списки святых. Зато в гетто воцарилась жуткая тишина[777]

.

По словам Раабе, во всем мире не было кладбища, где небо, взбудораженное грозой, почернело бы так, как в некрополе пражского гетто. Старые кусты бузины “вздыхают и стонут в великом потрясении, словно живые существа”. “Почва с потусторонним бульканьем впитывает потоки воды, что стекают вниз с нагроможденных друг на друга надгробий”. Так выйдем же из этой ограды, господа Похоронного братства, прежде чем гроза окрасила чернильным цветом лик неба! Что-то мне здесь не по себе. От всего на свете можно уберечься, кроме смерти.

Глава 54

В начале xix века, когда стены гетто и ворота были снесены, границы между гетто и Старым городом обозначались только мотками металлической проволоки, носившими название “dráty” или “šňůry”. Состоятельные евреи стали покидать грязный, перенаселенный Йозефов, переселяясь в современные дома и умножая свое богатство посредством спекуляций и торговли[778]. В начале xx века пространство вокруг Врхлицких садов – пражского городского парка – и жилой квартал Бубенеч представляли собой скопление надменных фабрик и вилл евреев-миллионеров[779]

. Но и мелкая буржуазия, состоявшая из бухгалтеров, клерков, коммивояжеров, знавших толк в крахмальных воротничках, выбиралась за “éjrew” – ограду Пятого квартала.

В гетто остались бедняки и фанатичные ортодоксальные евреи. Взамен выехавших отсыревшие норы заполнялись христианской беднотой: шайками головорезов, мошенников, нищих, карманников, потаскух, сутенеров – подозрительный, никчемный народ. Еврейский квартал, называемый “Za drátem” (чеш. “за проволокой”), из-за проволоки, которая даже в 1960-е годы все еще была натянута по его периметру, впрочем, уже провисая[780] то тут, то там, стал прибежищем преступников и неудачников, бомжей и проституток, землей обетованной воров, бродяг, логовом безнравственности.

“Здесь словно перестает действовать юрисдикция внешнего мира, и одинокий прохожий отдан во власть иных сил – невидимых, оккультных и злых”[781]

. Оказавшись в этих местах, англичанин Адриан Моррис из романа Карасека “Ганимед”

“ощущал унижение давно снесенного древнего гетто, неопрятность и грязь его облупившихся домов, его кривых улиц и переулков, с кишащими на них обитателями, повылезавшими из своих душных и неприглядных нор…”[782].

На мостовой гнили кучи отбросов, разливались смердящие лужи и ручейки зловонной жижи. Тысячи крыс обитали на этих улочках. И поскольку в квартале не было уборных и канализации, то воздух был пропитан парами миазмов. На порогах лачуг, стены которых вечно были в пятнах, подобно миногам или муренам, небрежно одетые женщины справляли нужду на виду у соседей и в жаркие дни, когда в их халупах можно было задохнуться, прямо на улице вычесывали вшей у своих детей (как когда-то в отдаленных деревнях моей родной Сицилии. Я до сих пор вспоминаю, как щелкали вши, раздавленные ногтями больших пальцев). Теплыми вечерами, сидя на скамейках перед черными воротами, жители зловонных домишек болтали с соседями из дома напротив, и не существовало таких семейных секретов, которые не перелетали бы из окна в окно, из двери в дверь, из окон во двор[783].

В стихотворении “Z ghetta” (“Из гетто”) Ярослав Врхлицкий описывает женщину, которая жарким летним вечером идет, спотыкаясь, по “извилистой сети / покосившихся грязных домов”, – женщина с желтоватым лицом, неряшливая, с растрепанными волосами, “под бременем материнства, прикрытым изношенными лохмотьями”, преследуемая и осмеиваемая уличным сбродом[784].