Магическая Прага

Все то, что эти “handrlata” скупали в своих странствиях по пражским дворам, попадало, вместе с ворованным товаром, на барахолки, на свалки металлолома “блошиных рынков” (нем. “Tandlmark”) и на улочки Пятого квартала – в глубокие пещеры товарных складов, а также в корзины и на уличные прилавки, где громоздились ступки, погнутые терки, трости, стамески и другие неисправные инструменты, искореженные до неузнаваемости запчасти машин, капканы, ржавые лошадиные подковы, половники, сковороды и чайники, ружья без прикладов, кинжалы, шпаги с инкрустированными перламутром эфесами, часы без циферблатов, часы с кукушкой “Schwarzwald” без боя, рукоятки ножей без лезвий, вилки с отломанными зубцами, мечи без рукоятей, рваные ситечки, ружья без курков, весы без стрелок[792]. И, кроме того, развалы (“kudlmudl”, от нем. “Kuddelmuddel”) старых книг[793]

, в которых можно блаженно копаться, калоши, мундштуки, зонтики, пропахшая потом помятая одежда.

Так, на улицах гетто, из всяких мелочей (что могли бы привлечь разве что клептомана) и рванья, собираемого по сусекам со всей Праги, возводилось своеобразное “мерцбау”[794] – вавилонская свалка старья. Словно сюда стекались все черепки, отходы и отбросы, все инструменты, поломанные со дня творения. Если в “šackomora” Рудольфа II преобладало серебро, то в товарообороте Пятого квартала преобладало ржавое железо. Над всеми свалками пражского скарба – этой праздничной мишурой и жалкими реликвиями великого потопа повседневности – царствовали металлы, подобно амулетам оберегая все богатство от порчи.

На старых фотографиях сохранились изображения полутемных лавочек старьевщиков из гетто, заваленных товаром до потолка. Товар вываливается перед распахнутыми большими дверями, складывается на прилавках или на земле. Старьевщики делают групповые снимки под вывеской своего магазина, важничая, подобно грузинским “kintò”[795]. На снимках – мужички в котелках, со сползающими как у клоуна брюками, на фоне часов, птичьих клеток, половников, керосиновых ламп. В романе “Голем” Майринк вспоминает инструменты, сваленные в одной из таких лавочек: “помятая жестяная труба без клапанов, пожелтевшая картинка со странно расположенными солдатами, связка заржавевших шпор на потертом кожаном ремешке и всякий прочий полуистлевший хлам. А впереди земля так густо уставлена рядом железных сковород, что невозможно переступить через порог лавчонки”[796].

В Пятом квартале чинили сломанные или погнутые вещи. Циферблаты обретали потерянные стрелки, ружья – курки, а лезвия – рукоятки. И любой “pištuntál”[797]

, любая безделушка превращалась в выставочный экспонат. Этот микрокосмос купли-продажи кишел толпами народа, особенно по воскресеньям. Продавцы и покупатели торговались с криками, проклятьями и ссорами, взмахивая руками, словно музыканты, играющие на свирелях. Здесь оживал театр марионеток, разыгрывался фарс, способный вдохновить какого-нибудь чешского Брейгеля[798].

Глава 56

По ночам в гетто стекались самые отъявленные пьяницы и дебоширы Праги. “Вот увидите, – говорит Исаак Лакведем Аполлинеру, – по ночам здесь каждый дом превращается в вертеп”[799]. Улочки Пятого квартала изобиловали кабаками, борделями и прочими приманками. Завсегдатаи пропахших плесенью и затхлостью кабачков, где всегда было накурено, теснились в маленьком зале при свете керосиновых ламп, отбрасывающих желтоватый свет на их опухшие лица[800]

. По декрету 1862 г. бордели водружали над дверью на длинном железном стержне красные фонари[801], – подобные фонарям в хонки тонк[802] и салонах района Сторивилль в Новом Орлеане в эпоху начала джаза[803].

Тот, кто рискнул бы шляться по ночам по лабиринтам гетто, при колышущемся пламени редких газовых фонарей, встретил бы там стаи соблазнительниц: “flundry”, “fuchtle”, “bludičky”[804]

, – зазывавших прохожих наглым движением грубо накрашенных губ или жестами рук, подмигиваниями или задранной юбкой, чтобы продемонстрировать светло-зеленые чулки (нем. “Zeisiggrün”)[805]. На некоторых улицах почти в каждом доме был отель с проститутками[806], из дверей и окон которого подмигивали старые сводницы, эти разоруженные шлюхи, с отвисшими грудями. “У каждой двери стояла или сидела, накинув на голову шаль, какая-нибудь матрона и бормотала призывы к ночной любви”[807].