Майор Вихрь

— Пару я уже купил. Ребят надо приодеть. Я, когда начал работать в разведке, всегда со злостью вспоминал наши довоенные фильмы про подпольщиков: раз подпольщик — значит, обязательно в ватнике и драных сапогах. И еще косовороточка. Глупо. Подпольщик должен быть одет элегантно — не слишком модно, чтобы не казаться фертом, но и не быть оборвышем: полиция всегда оборвыша может задержать, а прилично одетого господина пропустит.

На следующий день трое сбежавших из лагерей военнопленных, включенные теперь в боевую группу, пришли под вечер вместе с Колей на явку к Степану. Часов в двенадцать в окно постучались условленным стуком: раз-раз, пауза, раз, пауза, раз-раз-раз. Это были Вихрь и Седой.

— Новиков Игорь, — представился первый.

— Муравьев Владислав, — сказал второй.

— Николаев Евгений, — сказал третий.

— Садитесь, товарищи, — предложил Вихрь. — Будем беседовать.

В полночь Коля вынес костюмы; ребята переоделись. Седой скептически покачал головой.

— Новиков еще, может, пойдет, — сказал он Вихрю, когда они вышли в другую комнату, — а остальные нет. У них глаза с яростью, их засекут. Там играть придется, там надо будет часами дожидаться минуты. Они себя засветят. Ребят надо держать для диверсий, а эта операция не для них, не потянут.

— Ну что ж... — задумчиво сказал Вихрь. — Видимо, ты прав. Пойдем втроем. Ты, Степан и я. Удирать будем на машине Аппеля.

— Этих ребят я сегодня отведу обратно в лес, а оттуда перебросим к нашим партизанам: так будет разумно. «Сокол» — большой отряд, я с ним на связи...

— Хорошо. Экс2 отнесем на завтра.

На всякий случай

Берг писал каллиграфически — каждая буквочка стояла рядом с другой, прикасаясь хвостиком или округлостью друг к дружке, словно влюбленные в первый день уединения. Берг не любил свой почерк. Он понимал, что этот сверхтщательный почерк, с точными нажимами и неимоверно изящными соединениями, свидетельствовал о несгибаемом канцеляризме его обладателя. Он не сразу пришел к этому выводу. Поначалу Берг гордился и своей феноменальной памятью, и своим каллиграфическим почерком. Он возненавидел свой почерк, когда до него дошел отзыв Канариса о его, Берга, памяти. Он пробовал изменить почерк, но из этой затеи у него ровным счетом ничего не вышло, почерк вроде дефекта речи: родился заикой, ну, стало быть, заикой и помрешь. Поняв это, Берг стал даже выставлять напоказ то, что было: пусть все знают и его феноменальную память, и каллиграфический почерк. Но реванш он взял в другом — Берг развелся с женой и начал веселую жизнь холостяка. Как это ни странно, но расчет его оказался точным, и по прошествии года о нем стали говорить не как о канцеляристе, а как об удачливом донжуане, рубахе-парне и незаменимом в компании мужчин человеке. У Берга всегда были наготове телефоны верных подруг.

Но мир соткан из закономерных звеньев случайностей: фюрер уволил Канариса в почетную отставку — адмиралу было поручено руководить экономической войной, абвер слили с ведомством Кальтенбруннера, а управление кадров в ведомстве Кальтенбруннера выражало недоверие людям морально нестойким. Останься Берг тем памятливым каллиграфом, каким он был, — наверняка судьба вознесла б его в ведомстве Кальтенбруннера. Берг делал ставку на вкусы Канариса, но пришел Кальтенбруннер, и он оказался в Кракове, в должности I-C офицера группы армий А, то есть шефом военной разведки.

Поэтому сейчас каждый свой шаг он перестраховывал с такой тщательностью, которая в случае новых непредвиденных случайностей гарантировала бы его от окончательного разжалования.

Разработку русской радистки Берг вел осторожно и неторопливо. После пяти бесед с Аней он почувствовал, что скованность девушки прошла, он ясно видел, что со дня на день она примет его предложение, и тогда он получит в руки связь, а по связи уж куда как легче идти на внедрение в подполье. Не говоря уж, что через нее из радиоцентра он даст красным массу дезинформации. Сейчас, в предварительной работе с русской, ему было нужно вдохновение — это самая трудная часть работы, а уж после идет тщательность, дерзость, осторожность — этого Бергу не занимать.

После каждой беседы Берг исписывал гору бумаги, восстанавливая каждое слово русской радистки со скрупулезной точностью, — это был его оправдательный документ. Более того, когда Берг почувствовал, что девушка вот-вот «дозреет», он связался с шефом краковского гестапо, поехал к нему поздно вечером, и они вдвоем просидели над материалами, приобщенными Бергом к делу, условно названному «Елочка». Шеф гестапо одобрил проведенную работу, и Берг сразу же попросил шефа позвонить руководителю отдела A-II с тем, чтобы в дальнейших контактах, если они появятся, руководство отдела A-II оказывало помощь Бергу в разработке этой перспективной операции.

Шеф гестапо спросил Берга:

— Послушайте, а не слишком ли большая фигура для вербовки к красным — полковник Берг?

— Приятно слышать, — улыбнулся Берг, — что меня считают большой фигурой.

Шеф ответил:

— Поймите меня правильно. Это термин, а отнюдь не понятие.