Майор Вихрь

— Погоди. Не горячись. Во-первых, твои радиоданные у нас. Во-вторых, ты передашь две-три дезы, а потом я тебе устрою побег, и ты сможешь связаться со своими людьми и передать в Москву, что такие-то и такие-то сведения не что иное, как дезинформация. В-третьих, после того, как ты это передашь своим, они смогут начать игру против нас, «поверив» нам, а на самом деле они будут знать всю правду. Это выгоднее Москве, чем Берлину, уж послушай меня, золотко, я в разведке не первый год.

— Зачем нужен такой трудный путь для побега?

— Затем что так можно бежать. Радиоцентр не тюрьма.

— Я должна подумать.

— Думай.

— Нет, не здесь.

— Ты хочешь вернуться в камеру?

— Да.

— Ладно. На, поешь, — сказал Берг, достав из ящика консервы, — мажь на хлеб, это свинина.

— Спасибо.

— Теперь вот что: при допросах я, возможно, буду на тебя кричать и топать ногами. Это необходимо, понимаешь? Так что не обижайся.

— А почему бы вам не бежать вместе со мной?

— Чтобы быть расстрелянным? Не хочу быть расстрелянным.

— Я даю вам гарантии.

— Душечка ты моя, — улыбнулся Берг, — гарантии могу дать только один я — себе самому. Для этого мне надо передать здесь вашим людям такие сведения, которые покажут вашему начальству, что я из себя представляю. Мне нужен ваш человек, который будет сразу связываться с вашим центром.

— А почему вы решили говорить обо всем этом именно со мной?

— Ты думаешь, мы каждый день ловим русских разведчиков? И потом ты идеальный случай, ты радистка, я могу забрать тебя на радиоцентр, понимаешь? Отсюда я тебе побега устроить не смогу ни при каких обстоятельствах.

— Я хочу подумать, — повторила Аня.

В камере она упала лицом на нары и завыла, как от боли.

«Дура, дура, набитая дура! — подумала она. — Ничего не знаю, ничего не понимаю! Дура! Мамочка, как мне быть-то, мамочка?!»

И заплакала, как от злой обиды в детстве.

Серьезный разговор

Курт уехал с офицерами куда-то в сторону Закопане. Поэтому Вихрь и Коля решили остаться ночевать у Степана. Дом Крыси был надежным: в здешнем гарнизоне все знали, что хозяйка любит солдата вермахта.

Крыся поставила на стол большой чайник и чашку с творогом, а сама ушла спать.

— Вот так, — сказал Вихрь, хрустнув пальцами. — Вот так, братцы.

— Погубят девку, — сказал Коля. — Хороший она человечек.

— Не сломится? — спросил Степан.

— Нет, не сломится, — ответил Вихрь.

— Не сломится, — повторил Коля.

— Мы теперь без связи, — сказал Вихрь, — дело — швах. Думаю: не пришлось бы идти к своим — за рацией. Правда, Седой обещал подумать. Может, будем передавать от партизан.

— Армия Людова?

— Да. Хлопски батальоны. По-моему, у них есть связь. Но об этом еще подумаем. Пока вот что... Последняя фраза от Бородина была такая: «Двадцать пятого в Краков, в гостиницу «Французскую», прибывает эсэсовец фон Штирлиц».

— Ну? — спросил Коля.

Вихрь долго молчал, а после сказал, не глядя на Богданова:

— Степан, ты б пошел в сени: может, кто слушает нас.

Богданов усмехнулся, пожал плечами и вышел.

— Ты что, не веришь ему? — спросил Коля.

— Почему не верю?.. Верю... Если б не верил — не пришел. Просто сейчас надо вдвоем подумать, что это значит.

— Ты как считаешь?

— Я только начну об этом думать, сразу на Анюте замыкаю. Я у нее последнюю неделю жил, у Войтеха, пасечника. Она, знаешь, как песенка, легкая такая, веселая, нежная. Утром встанет — глазищи громадные, припухли со сна, ямочка на щеке, как у младенца. Я, знаешь, просто физически боль испытываю. Мужика можно пытать болью, это не страшно. Девушку позором могут замучить. Мне иногда страшно делается: живут на земле люди — все по одному образу и подобию созданы, и недолго, в общем-то, живут, а поди ж ты, тюрем понастроили, пытать друг друга выучились, стреляют друг в друга, детишек делают несчастными... Какую ж еще им правду надо всем рассказать, чтоб наступило братство под этим небом?

— Сначала надо повесить Гитлера.

— Понимаешь, каждая новая жертва сама по себе делает еще большее количество людей обреченными: пепел Клааса стучит в сердце.

— Ты что это? Против того, чтобы Гитлера вешать?

— С ума сошел! Я не об этом. Да и потом, Гитлер, по-моему, не может считаться человеком. Человек может ошибаться, делать глупости, оказываться невольным виновником несчастий, но человек — нормальное двуногое позвоночное, получившее в дар возможность осознанно рассуждать и проводить в жизнь руками задуманное им, — такой биологический вид не имеет права обосновывать физическое уничтожение себе подобных только потому, что у этих ему подобных, например, курчавые волосы, с горбинкой нос или страсть к таборной жизни. Гитлер — это патология. Войну мы уже выиграли. Как дальше будет жить мир — вот о чем я. Знаешь, я отношусь к той категории людей, для которых жертва — это не повод слезливо вспоминать прошлое, а шок, заставляющий думать, как будет дальше, как будет в том мире, ради которого наша Анюта сейчас обречена на мучения.

— Что-то тебя в минор потянуло, Вихрь...