Майор Вихрь

— Говорят, страдания делают человека черствым... Не знаю... Наверное, это не совсем так. Страдание прежде всего калечит психику. Человек, прошедший страдание, делается иным, отличным от тех, кому выпало счастье просто сеять, строить или высчитывать. Я в сорок втором в Кривом Роге расстрелял одного человека... Он был у гестаповцев агентом. В газетенке пописывал. Вильна Вкрайна, проклятые москали, жидивская коммуна... Словом, все как полагается... Большой джентльменский набор. Одно б дело — просто пописывал, а то играл в националиста-антигитлеровца. Несколько наших клюнуло, ну и погибли в тюрьме. Я к нему пришел, а у него двое близняшек, душеньки такие, просто ангелочки. Волосики длинные, вьются, мордашки розовенькие, играют себе в углу, щебечут. И жена на сносях. Я как увидел все это, у меня даже горло перехватило. А он, сволочь, назначил свидание трем мальчишкам-студентам из патриотической группы: они у нас на сводках Совинформбюро сидели. Значит, не убей я его сейчас, завтра трое наших пареньков будут висеть в камере пыток. И знаешь, что страшно: я даже про тех, кого он продал, тогда не думал. Я думал о тех, кого он продаст, а видел его близняшек. Когда мы с ним вышли, он на колени упал, мычит и все повторяет: «Детки у меня, детки, сиротами останутся, пощадите ради деток, я вам отслужу... Детки, они-то не виноваты, что у них отец слабым оказался...» Я потом три ночи не спал, все лицо его видел перед глазами у себя.

— Ты ее любишь, Вихрь, — тихо сказал Коля, — я понял тебя.

— Ладно. Давай будем думать про твоего эсэсовца. Люди Седого узнали, что он очень большая фигура.

— Такого типа, видимо, надо либо гробить, либо воровать. Таких нельзя пропускать мимо.

— Видимо, так. Но это разные вещи — воровать его или уничтожать. Ты «Французскую» гостиницу хорошо знаешь?

— Знаю.

— Туда имеют право входа цивильные?

— Я пройду.

— Не хвались, едучи на рать...

— Пройду. Я брею генералов, они меня любят, держат за своего.

— Посмотри за ним денек сам. Он твой, понимаешь? Теперь дальше. Седой работает по связи с тюрьмой.

— Нужны деньги?

— Да. Возможно, понадобятся.

— Достанем.

— Стоп. Я поэтому и хотел поговорить с глазу на глаз. Ты держишь нити интенданта, Курта и боевой группы плюс часть связей Седого. Если загремишь ты, мы провалим всю операцию. На экспроприацию, если она вообще будет нужна, должен пойти Богданов.

— Один?

— Зачем один?.. Ты подключишь к нему трех из боевой группы. Причем брать надо либо банк, либо немецкий магазин. Если мы пойдем на экспроприацию какого-нибудь склада или аптеки, можем засветиться на реализации. Что нового от интенданта?

— Он передал мне данные о складах... Его в Прагу переводят...

— Жаль. Когда?

— Точно не знаю.

— Ничего. Он нам еще здесь пригодится.

— Звать Степана?

— Да.

Коля вышел в сени. Степан сидел под дверью, напряженно прислушиваясь к тревожной ночной тишине. Изредка завоет какая-то собака, станет от этого жутко и тоскливо, а потом снова тишина, особая тишина оккупации, когда каждая минута несет с собой ожидание выстрела, вопля, гибели.

Закономерность случайностей

У Седого в Варшаве до войны жил брат — известный в городе психиатр. У брата была дочь, ее звали Мария. Когда отец погиб в тридцать девятом, она перебралась в Краков. Сначала она жила в доме у Седого, а когда он ушел на нелегальное положение, Мария сняла себе комнату. От покойного отца осталась коллекция золотых монет и несколько подлинных средневековых гравюр, на это можно было жить. Сначала Мария работала в университете, но после того как университет гитлеровцы закрыли — по их планам, в Польше должны быть только начальные школы, — она стала работать переводчицей на железнодорожном узле. Здесь она познакомилась с Игнацием Домбровским, инженером. Сестра Игнация Домбровского Ирена была невозможно мила, и по улице ей ходить было трудно: все оглядывались, особенно немцы. Вот так, на улице, когда она возвращалась с работы (она выучилась на медицинскую сестру), с ней познакомился Вацлав Шмидт — по матери словак, по отцу немец, по должности переводчик начальника тюрьмы.

Он ходил за Иреной два года; краснел, вздыхал, сох. Он любил ее. Тетушка Шмидта жила в Лозанне, там у нее был обувной магазин. Чтобы достать Ирене документы на выезд вместе с ним к тетушке — и ну вас, немцев, к черту с вашей тюрьмой, — ему нужно было тридцать тысяч марок.

— Здесь нет, — сказала ему Ирена, — среди этого вашего скотства может быть все, но не может быть любви. Здесь мы никогда не будем вместе. Увези меня в Швейцарию, где не стреляют и где озера в горах, я стану твоей женой.

— Я тебя увезу, а ты меня там бросишь.

— Поляки могут делать все что угодно, — ответила Ирена, — только они не умеют нарушать данного слова.

— А деньги? Откуда я возьму столько денег?

Когда арестовали Аню, Седой пошел по всем своим связям: любыми путями ему нужно было выйти к тюрьме. Два дня прошли впустую. Утром, когда он встретился с племянницей, та сказала: