Майор Вихрь

Группа Кацьяна в Польше и группа Хельброннера, спасшая Лондон от уничтожения, были замучены в гестапо. Перед гибелью поляки успели передать, что на территории Польши начали действовать ракетные полигоны фон Брауна.

Именно это и послужило истинной причиной полета в Краков офицера СС фон Штирлица. Осмотр памятников старины был только поводом для Максима Максимовича Исаева. Правда, для того, чтобы выйти на эту командировку, ему потребовалось девять месяцев. Он и раньше слыл любителем изящных искусств, а для того, чтобы получить это задание, ему пришлось раза два поговорить о французском Ренессансе в присутствии Вальтера Шелленберга, шефа разведки СС, и два раза в приемной у Кальтенбруннера — с его помощником и давнишним приятелем. Разведка — сгусток памяти. Эти его беседы пришли на память тем, кому Гиммлер дал задание посмотреть, что можно вывезти наиболее ценного из Кракова, Праги и Братиславы. И выбор пал на фон Штирлица.

Танго со слезой

О, великая опустошенность ночных ресторанов! О, великая нежность одинокой грусти, когда тушат фонари замотанные официантки, и джазик тихонько наигрывает твои самые любимые песенки, и женщина за соседним столиком кажется тебе той, самой красивой и единственно тебя понимающей! О, это ожидание рассвета, когда в открытые окна тихонько прокрадывается, словно наемный убийца, серый, зыбкий, несущий в себе нечто изначальное утренний свет. Где твои несчастья, где войны, окопы, трупы, когда ты пьешь смирновскую водку из синих рюмок, а на коленях у тебя хрустит белая салфетка?! А та быстрая и отчаянная дружба, которая завязывается здесь, а те песни, которые ты орешь вместе со всеми, и тебе кажется, что никогда и нигде еще лучше не пели, чем сейчас... А то легкое счастье, когда ты возвращаешься к себе домой и глядишь на утреннее, первое, бело-синее солнце!

Но это все потом, а сейчас надо сидеть, и замирать, и холодеть, и радоваться, и плакать, слушая, как певица пани Анна стоит на сцене в свете двух прожекторов и поет о варшавском Старом Городе, где тихие улочки, синие рассветы, где влюбленные похожи на пластилиновые фигурки в игрушечной декорации средневекового замка и где только крик, отчаянный, одинокий крик переносит вас в сегодняшнюю ночь. Но кто же это кричит, кого же это зовут, на кого же это надеются те, что кричат в ночи? Им не на что надеяться, им совсем не на что надеяться, им разве что можно надеяться на сонное бормотание Вислы и на то, что вокруг сейчас ночь, которая всегда с влюбленными...

В кабаре было человек тридцать: спекулянты, крупные налетчики, несколько офицеров «Люфтваффе» с компанией пьяных молоденьких девиц в школьной форме, нарочито вульгарной — юбчонки выше колен, вырезы на шее — до поддыха, в талии перетянуты широкими кушаками.

Седой и Степан вошли в кабаре первыми. Они сели у самого входа — за первый же свободный столик: здесь было почти совсем темно, а Степан очень волновался, и лицо у него было землистое, а глаза лихорадочно горели, и зрачки были громадными. Седой, тот улыбчиво оглядел зал, сел нога на ногу, небрежно, как завсегдатай, щелкнул пальцами, не глядя на официантку, принял из ее рук карточку и рассеянно прикурил — палец не дрогнул.

Следом за ними вошел Вихрь. Под руку он вел Крысю. Он справедливо решил, что на эту операцию надо идти с женщиной, только тогда будет оправдано их желание сидеть до последнего, когда в кабаре почти никого не останется. Проводить экспроприацию, когда кабаре набито посетителями, глупо; это заранее обречено на провал. Сидеть мужской компанией тоже не слишком-то умно, а играть сильно пьяных — могут вывести: поляк не фашист, то, что можно фашисту, поляку сейчас никак нельзя.

Аппель долго целовал Крысю в машине, перед тем как она с Вихрем двинулись в кабаре.

— Мотор выключите, — сказал Вихрь, — мы будем там долго.

— Может, мне уехать пока что?

— Не надо. Всякое может случиться. Ночью, как только Крыся выйдет, сразу заводите машину: через пару минут выйдем и мы.

Крыся обращала на себя внимание. Она была хороша и не затаскана, как все женщины, собиравшиеся здесь. Вихрь шел с ней через зал к перегородке, за которой сидел хозяин. Вихрь был одет в скромный костюм, может быть, даже чересчур скромный, если бы только в петлице левого лацкана не было маленького значка члена нацистской партии. Волосы его были намазаны бриолином. Очки старили его — они были в толстой коричневой роговой оправе, которая закрывала чуть не четверть лица.

Официантка провела его за маленький столик возле сцены.

— Здесь будет слишком шумно, — сказал Вихрь по-польски. — У меня порвутся перепонки.

— Может быть, фрау любит громкий джаз? — улыбнулась официантка.

— Это не фрау, — жестко ответил Вихрь, — это пани.

Он заметил, как у официантки на какое-то мгновение сузились глаза, словно у кошки перед прыжком. Но это было мгновение — только мгновение.

— Вон там, пожалуйста, — сказал Вихрь, указав глазами на столик возле стены: оттуда был хороший обзор всего зала и закутка хозяина.

— Там дует от окна.

— Ничего. Я закаленный человек.