Макорин жених

пришел, полегчало, вербованные появились. Особенно подбросила рабочей силы амнистия.

Не все, конечно, с добром ехали, иные не забывали свои старые ухватки, с теми ухо востро

держи. Получат подъемные, одежное барахлишко и – драла. Поверишь ли, находились

ловкачи – по три раза в сезон умудрялись завербоваться. Во как, парнёчок! А были и добрые

мужики, работяги вроде Бызова. Знаешь его? Те приживаются, в люди выходят. Да вот

удивленье: чем больше на лесопункте людей, тем меньше порядку. Машины стоят, план

трещит, Синяков с телефона не слезает, донимает район: давайте сезонников дополнительно.

А их уж, сам видишь, помещать некуда, бараки переполнены. Как же тут ум повернуть? Ты,

может, разберешься, Егор Павлович, человек ты ныне бывалый и по военным погонам высок.

Нашему уму что-то не под силу...

– Прибедняйся, прибедняйся, – засмеялся Бережной. – Мужик, брат, всегда мужиком

останется, он любит прибедняться... А загадку ты мне загадал, Иван Иванович, правильную.

Надо над ней покумекать.

2

Макора увидела Юру в лесу и удивилась, какая нужда занесла сюда человека в

длиннополом городском пальто и в лёгких ботиночках. Она подошла к Юре в тот момент,

когда он усердно тер ладонями прихваченные морозом уши.

– Кусается морозец-то, молодой человек?

Юра через силу улыбнулся, стараясь натянуть кепчонку на уши.

– Кусается...

– А что же вы в такой неподходящей одежде?

– Да завхоз говорит, нет ни фуфаек, ни валенок...

– Странно. Вы зайдите-ка после работы ко мне.

– Хорошо.

Вечером в рабочкоме Макора подробно расспросила Юру о его житье-бытье, о том, как

он попал в эти лесные края. Юра, почувствовав материнскую теплоту в её отношении к нему,

рассказал обо всём без утайки, он не жаловался и не нюнил, а скорее подтрунивал над собой

и над своими злоключениями. Макоре парень понравился. Она сказала ему на прощание:

– Приходите-ка вы, Юра, к нам в рабочком почаще. Поможете в культурной работе.

Давно молодежь просит литературный кружок в клубе создать, да некому руководить. Вот

вам бы...

Юра покраснел до корней волос.

– Смогу ли я, Макора Тихоновна? Одно дело в школе...

– А вы попробуйте, – убеждала его Макора, крепко пожимая ему руку. – И теплую

одежду завтра получите у завхоза обязательно. Слышите?

Она рассказала о сегодняшней беседе мужу. Егор, как всегда, помолчал сначала,

поскоблил затылок, а потом сказал:

– Синяков только одно и знает – требовать людей. А нешто бы заняться с теми, кто уже

есть. Этого парнюгу я тоже приметил в делянке, толковый, и душа вроде к делу у него лежит.

Подобрать бы таких да поучить, из них вышли бы и механизаторы, и бригадиры со временем,

и мастера.

– Ты, Егорушка, взял бы к себе Юру. А? У тебя он бы к делу приучился, – замолвила

Макора.

– Сразу так и взять, – ответил ей недовольным тоном Егор. – Уж не кажется ли тебе, что

у меня рай, а у других ад. Бызов – мужик дельный, с головой и с душой. В его бригаде

парнишке не хуже будет. А я по времени посматривать за ним стану, да и ты поглядывай,

коли он тебе по сердцу приходится. Не пропадёт, ежели у самого на плечах голова, а не

пустая канистра из-под бензина. К Синякову, говоришь, пойти?.. Я бы и пошел к нему. Всё-

таки человек, который в былые времена учил меня уму-разуму. Да толк-то будет ли?

Скорлупой какой-то покрылся Федор Иванович. В старину, бывало, ломил напролом, был

прям да справедлив. И за это ему спасибо. Умел смотреть и на свои недостатки с острой

смешинкой. Век не забыть, как он про свою Анфису сказал: «Не кулак, а ещё похуже того...»

И с Анфисой разделался, сумел. А теперь вот и новой семьей обзавелся, да ещё какой семьей!

А вот окостенел. Отчего с ним эта нелегкая случилась, ума не приложу.

– Просто закис он на одном месте, вот и всё. Въелась в человека многолетняя привычка и

верховодит им. И не может он понять, что ныне обстановка новая и условия иные, старинки

придерживается. А у нас ни духу, ни уменья не хватает направить его на путь истинный. Вот

и путаемся...

Егор посматривал на Макору, любуясь тем, как она ловко моет и вытирает полотенцем

тарелки, и усы его чуть заметно подрагивали над уголками рта.

– Ты у меня, Макора, сама философия-матушка, ей-богу. Всё объяснишь, всему причину

найдешь, да и вывод сделаешь. В нашем отряде комиссар такой был, да и ему, пожалуй, за

тобой не угнаться. Не в рабочкоме бы тебе сидеть, а по крайней мере областью управлять...

Макора мягким движением руки легко и точно опустила тарелку на стопку посуды и,

взмахнув полотенцем, ударила им Егора по широкой спине.

– Философия насмешек не терпит. Вот тебе, вот тебе, вот...

Дурашливо согнувшись, Егор закрывал голову руками и охал при каждом ударе. Потом

внезапно сорвался с места, схватил Макору, поднял её легко, до самого потолка.

– Ну, смиришься или нет?

– Смирюсь, смирюсь...

И когда он стал тихонько опускать жену, Макора изловчилась, обхватила его шею руками

и замерла, мягкая и жаркая.

3