Мальчик как мальчик

Я махнул рукой. Лже-полковник еще рассказывал что-то, но я не слушал. Отстранив его, я прошел в комнату.

Там горел торшер, отражаясь в стекле ярче настоящей луны. Ты лежал на диване так, как тебя положили: бессильно склонив набок голову в белой повязке, в одной рубашке с расстегнутым воротом, в темнеющих алых пятнах. Под ноги (уже без джинсов) кто-то заботливо подложил валик.

Зачем-то я потрогал твою руку. Рука была холодной.

Конечно, ты ничего этого не помнишь. И только смутно помнишь, как отправился за приключениями, едва лишь мы уехали (Голливуд сработал, подумал я тоскливо). И как на обратном пути тебе повстречались сразу трое или четверо. И уж точно мало что помнишь из того, что было после.

Я могу восстановить это. Держась за голову, ты добрался до лифта, где свалился на пол. Ты лежал в кабине на заплеванном полу и пробовал подняться, но ноги отчего-то не слушались, руки дрожали, а перед глазами вспыхивали алые и белые огни, как будто ты все еще был на сцене, под лучом видеопроектора. Это был просторный грузовой лифт, в котором можно было лежать с удобством и долго. Редкие ночные путешественники нажимали кнопку вызова, заглядывали в расползающиеся двери, цедили ругательства и ехали в другом лифте. Не исключено, впрочем, что именно тогда какая-то сволочь забрала твою модную куртку.

Так прошло немало времени (мы со Светкой успели выпить полбутылки «карийены» в испанском ресторане). Затем пьяный раздолбай, сосед Иваныча по площадке, склонился над тобой и потрогал за плечо. И заметил кровь на руках. И уж потом, не особенно торопясь, поднялся на этаж и позвонил в дверь.

Дома у тебя начались судороги, что Иваныча изрядно напугало. Пока ты мог говорить, ты все звал меня. Потом только стучал зубами, как в лихорадке. Полковник догадался вставить тебе между челюстей туго свернутый платок.

– А то бы он язык прикусил, – объяснил Виталий Иваныч. – Зачем тебе актер без языка? Хотя я уж теперь и не знаю…

Тут он остановился. Вышел в прихожую, пошептался с фельдшером. Получив деньги, тот распрощался и ушел. Хлопнула дверь, и ты открыл глаза.

– Все плывет, – проговорил ты кое-как. – Вообще все плывет. Меня стошнит сейчас.

– Митька, – позвал я.

– Что-то мне плохо…

Ты высвободил руку, провел по глазам.

– Сергей. Ты пришел. А я все ждал.

Иваныч заглянул в дверь. Посмотрел на нас внимательно. Скрылся.

– И я ничего не помню, – сказал ты. – У меня телефон украли.

Я кивнул. Препарат в твоей крови давал странный эффект: у тебя стало всё непросто с причинно-следственными связями. У тебя еле ворочался язык. И жесты были как будто не твои, чужие. Ты чувствовал то же: с удивлением поглядел на свои руки, пошевелился, попробовал сесть на постели – не получилось.

– Смешно, – сказал ты, облизывая распухшую губу.

– Лежи, лежи, – посоветовал я.

Перебирая руками по дивану, ты все же уселся. И сказал жалобно:

– Сергей… Я не могу… Мне же завтра на репетицию.

– Переиграем, – отвечал я тускло.

А сам обдумывал сразу несколько мыслей одновременно. Я соображал, что сказать Светке. На экране высветился пропущенный вызов – от нее. Я вспоминал, какой срок воздействия имеют барбитураты. И еще гадал, кем тебя заменить.

Эпилепсия. Дело дрянь. Такие штуки не бывают одноразовыми.

– У меня так было в детстве, – признался ты тихо. – Последний раз лет в пятнадцать. Врачи сказали, возрастное.

– Тебе нужно спать, – сказал я.

– Ты меня снимешь со спектакля?

– Давай завтра поговорим, – сказал я.

– Я вылечусь. Серёж… ну прости. Я не хотел. Это случайно. Я хотел, чтобы ты приехал.

– Дур-рак, – сказал я вполголоса. – Опять ты ерунду несёшь.

– Ты не веришь. А тот… дьявол? В него надо верить. Видел, какой алмаз? Он настоящий…

Понемногу ты начинал отрубаться, как и должно было быть изначально после приема фенобарбитуратов. Разговор терял смысл. Твое сознание сужалось и меркло, как лампочка в торшере, если пошевелить регулятор: в комнате стало темнее, зато луна в окне зажглась. Я сидел в кресле и смотрел, как ты спишь. Виталий Иваныч притих за стеной. Светке я написал, чтоб не волновалась.

Лампочка светила себе под нос. Это была старая добрая лампочка накаливания, яркость которой можно регулировать. Вместе с глубиной мыслей в три часа ночи.

Я продолжал думать о разных вещах. Одной из них была такая: «карийену» мы так и не допили, что досадно. Другая мысль была значительно масштабнее. Я размышлял о том, что дьявол среднего возраста к каждому приходит в разных обличьях. У кого-то возникают проблемы в личной жизни, и даже привычка свыше не спасает. К кому-то на спектакли вместо старшеклассниц начинают приходить учительницы, что тоже никак не ведет к поднятию самооценки. А кому-то жизнь посылает и вовсе неожиданные напоминалки. Вроде человека на диване, который и вовсе был бы твоей копией, если бы не был прорисован ярче и рельефней.