Мальчик как мальчик

Даже болезнь у него серьезнее моей. У меня случались всего лишь приступы головокружения. Которые и прошли немедленно после того, как я… ну, в общем, прошли. Это была какая-то странная аллергия к сценическому паркету. К запаху перегретых софитов. К пыли кулис и ко всему прочему. Выражаясь по-умному, идиосинкразия.

Да, кстати, – потянулась сонная мысль дальше. – А любил ли я вообще этот самый театр?

Вопрос был не так уж прост. Я владел ремеслом регулярно и не без взаимности. Но это запросто могло быть не любовью, а привычкой.

Я никого не люблю на свете, – сказал Юра Ким в роли Мастера. Поменял слова местами, красавчик.

Я ничего не чувствую, сказал он. Я как мертвый.

Он и вправду умер, этот Мастер, и умер гораздо раньше, чем выпил свой бокал фалернского.

От него осталась пустая оболочка. Имя на обложке.

Поэтому Юрка не слишком любит эту роль. Предлагал мне сыграть Мастера, надо же. Тряхнуть стариной. Что он этим хотел сказать?

Я поморщился и открыл глаза. Ты лежал на своем диване, спрятав руку под подушку. Дышал ровно.

Нет уж, никуда ты не денешься, подумал я. Придется доиграть до конца.

* * *

Запахло жареным: от этого я и проснулся.

Открыв глаза, я обнаружил себя в кресле. Отчаянно болела шея. Надуло от окна, понял я.

Со стоном поднялся и прошелся по комнате.

– Сереж, – ты заглянул в дверь. – Ты не спишь?

Что за фамильярность, подумал я и улыбнулся.

– Иваныч на рынок поехал за продуктами, сказал его дождаться, – сообщил ты. – Но я сделал яичницу. Очень есть хочется после… всего.

А сам взглянул на меня – с очень глубоко скрытым беспокойством.

– Как здоровье? – спросил я.

– Нормально.

В белой, уже не слишком свежей повязке на голове ты выглядел похожим на юного бродягу-дервиша. Или асассина под вечным кайфом. Да еще с красными воспаленными глазами.

Распухшую губу ты прикрывал рукой.

– Т-твою мать, – выругался я, неловко повернувшись.

– А? Что?

– Ты посмотри на себя, – сказал я сердито. – Ну и личность. И кого мы будем фотографировать на афишу?

Едва не подпрыгнув от радости, ты все же успел сдержаться. Просто помотал головой, как конь.

– Ага. Вот и я не в курсе, – сказал я. – Ни один фотошоп не справится. Разве что в виде бомжа тебя снять? Бездомного поэта?

Ты расширил глаза. Это удалось сделать безболезненно. Смеяться было труднее.

– Хорош, хорош, – сказал я. – Еще пару раз по ночным разливухам потусишь, войдешь в образ окончательно. Этого хочешь, übermensch?

– Я не буду больше.

– Забудь про это вообще навсегда. Как ты думаешь, почему сцена всегда выше зрительного зала? На нас люди должны смотреть снизу вверх.

– Мы – небожители?

– Правильно понимаешь.

С кухни потянуло дымом, и разговор был поспешно свёрнут. «Вот чертовы яйца», – бормотал ты, хватая сковородку за ручку. Яичница все равно получилась мастерской. Что бы ты ни делал, у тебя всё получалось.

Глава 3. Князь Тьмы

На афише было четыре фотографии. Даже четыре с половиной. Воланд и Мастер глядели в разные стороны, как антагонисты. Позу Маргариты мы скопировали с тициановской Магдалины. Юный поэт стоял, ссутулившись и склонив голову, откинув ладонью отросшие волосы. Заодно и распухшую губу прикрыл.

В нижнем углу помещалась отрезанная голова Берлиоза. Выглядело это вполне по-библейски.

«Mystery Маргарита» было набрано неоготикой, золотыми буквами на антрацитово-черном фоне.

Театр – темное искусство, с этим ничего не поделаешь. Ты выходишь из зала и видишь звезды над головой. Даже летом в Питере, когда белые ночи, солнце все равно куда-то прячется, давая понять, что на улице ночь. А закрытая премьера «Маргариты» была в октябре, при большом скоплении звезд разной степени блеска.

В холле со мной здоровались. Я жал руку спонсорам. Все шло как обычно. Самая реальная публика приезжала и вовсе ко второму отделению.

Перед началом я зашел в гримерку. Это было просто необходимо сделать.

Мы вышли с тобой в коридор. Технари протащили мимо тележку с огнетушителями. Степенно прошла уборщица с ведром, как в районном ДК.

Когда их шаги стихли, я спросил:

– Боишься?

Ты кивнул. Конечно, ты был бледен. Этого не следовало стесняться.

– Это очень страшно, – согласился я. – Очень страшно. Ноги, правда, подкашиваются. Я видел, как люди по первости вообще не могли шага ступить.

– Я всю первую сцену на скамейке сижу, – напомнил ты, улыбаясь одними губами.

– Вот и сиди. Движение – серебро, недвижимость – золото. Голову Берлиоза смотри, не пинай. Это не мяч, ты не Месси.

Ты послушно улыбнулся. Поморгал. Ты ждал чего-то. А я привык в таких случаях обходиться с актерами жестко. Кое-кто из пионеров меня не любил за это.

– Так, – сказал я. – Как реплики пойдут – не выёживаемся. Руки не заламываем. Глаза не уводим. Это с первых рядов видно. Понял? Станут хлопать или там свистеть – не зажимайся. Считай, что это звуковое сопровождение. Типа море шумит. Пошумит и перестанет. Все остальное ты помнишь. Помнишь?

Ты все равно чего-то ждал.

– Тогда послушай, – сказал я. – Сегодня ты не играешь для меня. Считай, что меня нет. И никогда не было. Ты сам за себя. И зрителя нет тоже. Есть только партнер. И сценарий. Понимаешь?